Джеффри Форд - Портрет миссис Шарбук

— Придется мне пересмотреть свое отношение к Уоткину.

— Он устраивал сеансы в отелях, театрах, залах и на частных вечеринках. Оплата всегда была самая высокая. Сивилла снова оглашала свои видения публике и выслушивала за это похвалы и лесть. К концу первого года я стала богатой. Но дело было не только в деньгах, я теперь могла влиять на сильных мира сего, получать от них необходимые мне услуги. А полученное таким путем богатство превосходит все, что можно заработать почасовым трудом при любых ставках.

После двух лет работы в Нью-Йорке Уоткин (так я стала его называть, потому что к тому времени Шют полностью растворился и стал слепым, которого вы знаете) пришел ко мне и предложил: чтобы публика не пресытилась Сивиллой, мы должны начать гастролировать по разным городам. Предложение показалось мне весьма разумным. Путешествовали мы поездом, инкогнито, и при этом ездили отдельно, чтобы он не мог меня видеть. Уоткин отправлялся первым в тот или иной город и снимал для меня комнату. Я приезжала позднее либо под покровом ночи, либо изменив внешность. Оставаться скрытой от людских взглядов — непростая задача, но потребность моя в этом была так велика, что я шла на всевозможные ухищрения. Сент-Луис, Чикаго, Сан-Франциско — Сивилла покорила эти города с налету, что же касается маленьких городков в районе прерий и на юге, то там меня чуть ли не обожествляли. Мы никогда не задерживались в одном месте — лишь настолько, чтобы удовлетворить интерес обитателей к будущему. После этого мы отправлялись дальше.

Где-то на Среднем Западе (в Миссури или Оклахоме, не помню, они все для меня на одно лицо; люди задают одни и те же вопросы и одинаково реагируют на мои пророчества) я обнаружила, что стала женщиной. Незадолго до этого мне исполнилось семнадцать, и как-то раз, увидев себя в зеркале — чего я старалась избегать, поскольку взгляд собственных глаз тревожил меня не меньше, чем взгляды других людей, — я поняла, что тело мое коренным образом изменилось и я перестала быть той одинокой маленькой девочкой, которая проводила зимы в горах Катскилл. Этот факт поразил меня даже сильнее, чем менструации, которые начались у меня двумя годами ранее. Прошу извинить меня за откровенность, Пьямбо.

— Мои чувства трудно оскорбить, — сказал я, но угольный карандаш, стоило мне услышать эти слова, оторвался от бумаги.

— Двойняшки начали демонстрировать мне довольно живописные, так сказать, сцены. Читала я любовные романы, а также всякую непристойную дрянь, и все это переваривалось моим разумом без участия сознания. Теперь все это мне пригодилось. Я хотела оставаться под защитой ширмы, но в то же время тело мое стремилось познать мир. Вы меня понимаете?

— Вы говорите о сексуальности? — отважился я и почувствовал теплую волну, прилившую к груди и другим местам.

— Я так рада, что могу говорить с вами открыто. Ночами после представлений я в своей постели представляла себе мужские голоса из публики, они произносили слова благодарности за мои предсказания. По этим нескольким словам в моем воображении возникали настоящие мужчины. Они были такими же живыми, как и образы, навеваемые мне Двойняшками. Их руки стали моими руками. Их пальцы ощупывали меня в темноте, как пальцы слепого, и какие же удивительные открытия делались тогда!

Я слышал, как миссис Шарбук шевельнулась в своем кресле за ширмой. Потом раздалось шуршание ткани, и, если я не ошибаюсь, изменился ритм дыхания — из обычного, размеренного стал неслышно жарким.

КРИКИ И БОРМОТАНИЯ

Долгие секунды прошли в тишине. Потом послышался тихий вздох, и миссис Шарбук снова начала говорить — голос какой-то смутный, ударения в некоторых словах падают не на те слоги, непонятные паузы, потом снова тяжелое дыхание.

«Бог ты мой, — подумал я, — может, мне уйти?» Но она, несмотря на все эти трудности, продолжала свою историю, громко дыша.

— Однажды в одном из этих несчастных городков я давала первое представление. Контракт был подписан на неделю. Я выставила обезьянью лапу и получила зеленый лист, на котором был написан вопрос: «Вернется ли она?» Уже не помню, что я ответила, но, когда я закончила, джентльмен, приславший вопрос, сказал: «Благодарю вас, мадам Сивилла, вы меня спасли». Я была поражена серьезностью его тона, его способностью говорить откровенно о сердечных делах перед скоплением народа. Я продолжила представление, но запомнила его слова и в тот вечер придумала грандиозную историю об утраченной любви и страстном воссоединении. До сих пор у меня перед глазами стоит… — Ее голос сорвался, дыхание участилось.

— Прошу вас, продолжайте, — сказал я и подался вперед на стуле.

— На следующий вечер тот же самый человек задал мне тот же самый вопрос. Я дала ему ответ, больше имеющий отношение к моей выдуманной истории, чем к образам, нашептанным Двойняшками. Он, в свою очередь, тоже сказал нечто столь же чарующее, как и в первый вечер, и это еще больше пробудило мой интерес к нему. В итоге я решила, что непременно должна его увидеть. Я легко могла бы спросить у Уоткина, как выглядит этот джентльмен, но чувствовала, что мое увлечение незнакомцем в некотором роде противозаконно, а потому изобрела другой способ.

— Подождите, пожалуйста, минуточку, — сказала она, и я услышал, как ее кресло стало чуть поскрипывать, словно она раскачивалась в нем. — На третье представление я оделась в черное, завернулась в черную шаль. И еще взяла с собой на сцену шляпную булавку. Пока публика рассаживалась, свет был слегка притушен…

Послышались звуки, похожие на влажные поцелуи, а потом выдох. Будь в комнате был кто-то еще, я бы первый почувствовал смущение, но мы оставались вдвоем, и это в корне меняло дело.

— Я поднялась с кресла и проделала дырочку в материи. Эту дырочку невозможно было заметить даже с передних рядов, я же приникла к ней со своей стороны и увидела порядочный зал с довольно большим числом мест… и…

Прошло несколько секунд, заполненных только счастливым бормотанием миссис Шарбук. Когда она заговорила снова, в голосе ее прорезалась некоторая торопливость. Я оглянулся через плечо, отер пот со лба и прогнал из своих мыслей надоедливую обезьяну.

— Я нервничала, как никогда, в связи с этим представлением, надеясь все время, что человек с вопросом «Вернется ли она?» вернется. Его лист мне передали последним. Я предрекла ему будущее так, как мне об этом сообщили Двойняшки, а потом приникла к дырочке посмотреть, кто сейчас заговорит. Я увидела… я… я увидела во втором ряду красивого молодого человека, кудрявого, с аккуратными усиками. Мне хотелось, чтобы заговорил именно он. Но оказалось, что это джентльмен, сидевший в пяти креслах от того. Он встал. Был он немного старше меня, в безукоризненном твидовом костюме, с волосами соломенного цвета, румяным лицом, в маленьких очках с круглыми стеклами. Он заговорил и… о-о-о…

— О? — спросил я.

— О-о-о-о…

— Я слушаю.

— Я знала, на кого он похож. Как только представление закончилось, я бросилась из театра, опережая зрителей, вышла на улицу. Там я свернула в проулок, завернулась в свою шаль и стала ждать его. Наконец он появился, и я на значительном расстоянии последовала за ним. Шли мы недолго. Он вошел в лавчонку в нескольких кварталах от театра. Когда он исчез внутри, закрыв за собой дверь, я прошла мимо, чтобы получше запомнить место. Можете себе представить — оказалось, что это какой-то музей. «Музей финикийских древностей» — гласила табличка.

Неженский хрип донесся из-за ширмы. Потом послышались звуки, похожие на рыдания, которые снова быстро перешли в рассказ. Слова теперь срывались с ее губ с отчаянно возраставшей скоростью и громкостью.

— На следующий день… да… я отправилась туда, одевшись в свою обычную одежду. Изображала из себя приезжую из соседнего городка. Приехала на несколько дней. Хочу посмотреть музей. Завязала разговор. Он сказал мне, что он… да… археолог-любитель. Он был в Карфагене на раскопках и нашел… о-о… эти сокровища. Золотую маску… маленькую безрукую статую молодой женщины с отбитой половиной лица… камни с древними надписями… серебряную лампу с длинным носиком…

Голос ее достиг крещендо, и я вскочил на ноги. Могу поклясться, из-за ширмы раздался такой стон… мне показалось, что она сейчас испустит дух. Шторки ширмы затряслись. Некоторое время миссис Шарбук молчала, но дыхание ее было быстрым и отчетливым.

— Вы не больны, миссис Шарбук? — спросил я, обмахиваясь этюдником, словно веером.

Ответ последовал далеко не сразу, сначала ей пришлось перевести дух.

— Я редко чувствовала себя лучше.

Я услышал, как она снова изменила свое положение в кресле, потом раздался легкий шорох приглаживаемой материи.

— Так на чем я остановилась? — Голос ее снова звучал обычно.

— На лампе, — сказал я, снова садясь на стул.