Святой сатана - Анатолий Олегович Леонов

– С Подвинья вести об моровом поветрии прища горющего[4]. Воевода Архангельский, князь Приимков-Ростовский сообщил, что источник заражения – это павшие за зиму лошади, с которых ямщики и крестьяне сдирали кожу. Причин же к излишнему беспокойству за пределами Двинской земли он не видит. Меры приняты самые жесткие. Устроены засечные линии вокруг очагов заразы. Засеки поставлены не только по всем шляхам, но и по малым стежкам, а на воде – у переездов, на волоках и у паромов. Охрана из городовых стрельцов, по 25 человек на версту, а где стрельцов не хватило, набрал из местных поморов. Обещает, что мышь не проскочит!

Салтыков громко, «со вкусом» зевнул и торопливо перекрестил рот. Опасаясь, что начальник не захочет слушать остальное, Потемкин поспешил продолжить:

– Из Пелыма вернулись врач Иоб Полиданус, аптекарь Годсений и толмач Елисей Павлов, посланные государем произвести обыск причин смерти воеводы, князя Никиты Андреевича Волконского. По их заверению, смерть воеводы произошла по естественным причинам из-за застарелой сухой усови[5], о чем ими составлена подробная врачебная сказка. Также к бумагам приложено письмо принца Морица Оранского с ходатайством перед государем нашим об увольнении доктора Полидануса от службы…

– То дела посольские, – нетерпеливо отмахнулся Салтыков, перебив подьячего, – пусть Ванька Грамотин в Посольском приказе с этим разбирается. Тут наше дело – сторона! Есть что еще?

Потемкин искоса бросил на начальника осуждающий взгляд.

– Есть еще опись лекарей и подлекарей, направленных по стрелецким и солдатским полкам, для военной службы с утверждением их в звании «русских лекарей». А кроме того, сообщение об отбытии за рубежи державы нашей для обучения медицинским наукам двух сынов стрелецких, Ивашки Петрова и Степки Хромца, да отрока Валентина – сына старшего государева доктора Валентина Бильса. Ивашка со Степкой направлены в Болонский университет, а Валентин – в Лейденский, с годовым содержанием в 100 рублей.

– Сколько, – выпучил глаза Салтыков, пораженный этой неожиданной новостью, – 100 рублей? Да стрелецкий голова за все заслуги не больше 60 получает, а эта шпрота голландская, которая по малолетству еще в штаны ссытся, – 100!

– Воля государя! – пожал плечами Потемкин, не моргнув глазом. – Только думаю я, что пострел этот через пару лет еще прибавку попросит!

– Да! – задумался Салтыков, совиными глазами уставившись на подьячего. – И что же, нашим охламонам тоже по сто рублей положили, или как?

– Шутишь, Михайло Михайлович? – ухмыльнулся Потемкин. – У бога для барина телятина жарена, а для мужика – хлеба краюха, да в ухо. 25 на двоих отписали, и те с оглядкой, не слишком ли жирно получилось?

Салтыков рассмеялся, качая головой.

– Не нашему, значит, носу рябину клевать? Ладно, дело привычное. Отправляй отписку, Потемкин.

Салтыков поднялся с лавки, собираясь уйти, но, увидев сомнение в глазах подьячего, задержался:

– Ну что еще?

Потемкин помялся, подбирая нужные слова. Видя его сомнения, Салтыков сел обратно, нетерпеливо постукивая тростью по мыску сапога.

– Да я как раз об университетах этих, – произнес степенный подьячий, по привычке неспешно растягивая слова. – Много ли пользы принесла нам отправка юношей в Европу для обучения наукам медицинским? И дорого, и хлопотно, а пополнения собственных врачей в державе нашей как не было, так и нет.

– Что предлагаешь? – вопросительно кивнул головой удивленный Салтыков.

– А предлагаю я при Аптекарском приказе организовать лекарскую школу и брать в ученье стрелецких детей, и иных всяких чинов, не из служилых людей, кои к воинской службе неприспособленные. Обучать в школе четыре года лекарскому, аптекарскому, костоправному и алхимическому делу. Учить же обязать врачей-иностранцев и наших опытных лекарей. С четвертого года учеников распределять между лекарями для изучения хирургии и с оными наставниками посылать их в войска, которые в ту пору военные действия вести будут. Делать это необходимо для приобретения учениками опыта и уверенности в мастерстве своем. Тем самым, считаю, пользы державе нашей куда больше будет, нежели сейчас есть!

Потемкин замолчал, вопросительно посмотрев на своего начальника. Тот задумчиво почесал нос.

– Маетно как-то. Хлопот много. Но вообще я не против. Мысль толковая. Попробуй, может, и получится. Пиши челобитную царю. Считай, мое согласие на то у тебя есть.

Ободренный словами Салтыкова Потемкин решил выложить перед начальником еще одну из своих толковых мыслей.

– Я еще о чем думаю, Михайло Михайлович, надо бы нам людишками новыми в приказе прирасти!

– Зачем? – Салтыков посмотрел на своего подьячего с откровенным недоумением.

– Мало нас. А дел много. На все рук не хватает. Сам посуди! Числится за приказом два доктора, пять лекарей, один аптекарь, один целитель по глазным болезням да пара толмачей, вот и весь расклад!

– И ты считаешь, этого мало? – развел руками Салтыков. – По мне, и два врача – обуза. Что за служба? Придут в приказ ко второй страже[6], спросят о здоровье государя и свободны до следующего утра. Дармоеды. Добросовестно они только жалованье получают. Балсырь 50 рублей в год имеет, доктор Валентин – 200, и это – не считая кормовых. Десяток таких Балсырей, и казна опустеет!

– Все так, – охотно согласился Потемкин, ожидавший от своего начальника подобную отповедь, – только вот слышал я, посылает государь боярина Шереметева произвести обыск здоровья бывшей невесты своей, Марии Хлоповой, и посылает с ним доктора Бильса и хирурга Иоганна Бальцера. Других врачей в приказе нет, а ежели понадобятся? Где их брать? Опять у немчуры просить?

Потемкин замолчал, почесал затылок и добавил задумчиво:

– А скажи, Михайло Михайлович, почему царь послал к Хлоповой боярина Шереметева? Кажется, было бы разумно поручить это дело тебе?

Михаил неожиданно помрачнел и насупился, видимо, Потемкин, сам того не желая, наступил начальнику на больное место.

– Государь не обязан извещать о причинах, – буркнул он сердито и, поднявшись с лавки, направился к выходу, – пиши, Потемкин, челобитную, я пошел обедать. К первой ночной страже[7] вернусь.

Потемкин встрепенулся и хлопнул себя ладонью по лбу.

– Михайло Михайлович, чуть не забыл, черница из Вознесенского монастыря приходила с посланием. Матушка твоя, старица Евникея, к себе обедать звала.

Салтыков поморщился, словно кислицу надкусил.

– В общем так, Потемкин, ты меня здесь не видел, ничьих слов не передавал. Понял?

– Понял, – ответил рассудительный подьячий, видимо нисколько не удивившийся такому ответу.

– И вот еще, – уже в дверях добавил Салтыков, – я у тебя чухонца горбатого, лекаря Преториуса забираю.

– Надолго?

– Не знаю. Как получится. Оформи ему подорожную, врачебные аттестации и пусть ждет меня.

Салтыков вышел на улицу. Порыв холодного ветра задрал полы его бархатного охабня и едва не сбросил в большой сугроб у крыльца щегольскую мурмолку[8] из роскошного алтабаса[9] с соболиным отворотом. Михаил поправил шапку, плотнее запахнул на себе края охабня и осмотрелся. Шел конец апреля, а весна пока едва обозначила свое присутствие в городе серой глазурью проседавших сугробов и талыми ручьями, струящимися вдоль деревянных мостовых. Солнце припекало по-весеннему, а до костей пробиравший ветер был вполне себе зимним. Кажется, уже сама природа устала от затянувшегося ненастья.

– А ведь где-то сейчас тепло, – сокрушенно произнес Салтыков, – людишки в одних дудяшниках[10] без порток бегают!

Он резво спустился с высокого крыльца аптекарского приказа, пересек Ивановскую площадь и, пройдя по переулку между Патриаршим двором и Чудовым монастырем, направился к Собакиной башне, возле которой имел свои каменные палаты.

– Мишка, стервец, ты куда же это направился? – неожиданно прозвучал за его спиной властный голос, заставивший замереть на