Станция расплаты - Валерий Георгиевич Шарапов

Еще до того, как Пимкин произнес его фамилию, Артем понял, о ком идет речь. Он весь окаменел, спазм сдавил горло, ноги налились свинцом. Вот оно! То, чего он так боялся. О ней начали судачить не только во дворе, но и в школе. В ушах зашумело, и сквозь этот шум он вновь услышал голос Обортышева.

— Если так, чего же ты сам к ней не подкатишь? Или не интересно, что там у нее между ног?

— И подкачу, — неожиданно для самого себя заявил Пимкин. — Через неделю у меня день рождения, мать обещала пять рублей на аквариум подарить. Куплю бутылку «Агдама» за два двадцать, еще и на рыбок останется.

Вот тут у Артема крышу и снесло. В три прыжка он взлетел на один пролет и набросился на Пимкина как ястреб. Первым же ударом повалил его на холодные мраморные плиты пола. В таком положении махать руками оказалось не слишком удобно, и он, схватив мерзавца за лацканы школьного пиджака, принялся долбить его тупой башкой о плиты. Подростки, включая переростка Обортышева, впали в ступор. Никто из них даже не попытался оттащить Артема от его жертвы, пока не стало слишком поздно. После восьмого или десятого удара Артем почувствовал, что Пимкин обмяк и больше не пытается сопротивляться. Это слегка охладило пыл. А потом он увидел его глаза: пустые, безжизненные, совершенно остекленевшие, они смотрели мимо Артема, куда-то в такую далекую даль, которой простым смертным видеть не дано. Артем разжал ладони, поднялся с пола, отряхнул форму и начал медленно спускаться вниз. Когда он дошел до площадки второго этажа, то услышал растерянный голос Обортышева:

— Пацаны, он его что, кокнул?

И тогда Артем побежал. Он не заглянул в раздевалку, чтобы забрать куртку. Бросил и портфель, и мешок со сменной обувью. Вылетел в спортивных кедах и форменном костюме на школьное крыльцо. Позади за спиной звенел звонок, в школе начинался обычный будний день. Только для него, Артема Юрченко, день больше никогда не станет будничным и обычным. Он это понимал, как и то, что минуту назад совершил нечто ужасное. Подгоняемый страхом, а быть может, стыдом, он промчался через школьный двор и выбежал на улицу. У ворот его попытался остановить какой-то прохожий, решивший, что сейчас самое время вразумить подростка и прочитать ему лекцию о том, как следует одеваться зимой. Артем стряхнул его руку с плеча и побежал дальше. Мимо мелькали дома, магазины, парки с заснеженными скамейками, дороги и перекрестки, а он все бежал, бежал, бежал…

Очнулся он в подвале жилого дома, сидя в обнимку с трубой отопления. Он не помнил, как попал сюда, не понимал, сколько прошло времени, не знал, который час и даже какой день. В подвале пахло сыростью и плесенью, но здесь было тепло, уютно и безопасно. Здесь можно было не думать о том, что ждет впереди. Пальцы на руках и ногах пронзали иголки (то ли отсидел, то ли отморозил), желудок свело от голода, и он не имел ни малейшего представления, что делать дальше.

В подвале он прожил шесть дней, ровно столько времени потребовалось милиции, чтобы обнаружить его логово. Дальше события разворачивались до банального просто: он признал вину, не мог не признать, слишком все было очевидно. Через полтора месяца его осудили (как сказал его адвокат, статью для него выбили самую щадящую, и все же она потянула на год колонии), и он оказался за решеткой. Толстый стал первым, кого он встретил в своей новой реальности. Видимо, поэтому их знакомство (язык не поворачивался назвать отношения дружбой) продолжилось и на воле.

Толстый ему не нравился. Тупой, ограниченный, он постоянно влипал в неприятности. Люди, авторитетные в преступных кругах, его не слишком уважали, но благодаря «дуровой» физической силе постоянно пользовались его услугами и взамен давали покровительство. За время отбывания наказания у Артема не раз возникали проблемы из-за Толстого, и когда его выпустили на шесть месяцев раньше назначенного срока по одной из амнистий для малолетних преступников, он был рад избавиться от прилипчивого и невезучего приятеля. Но оказавшись на свободе, Артем понял, что прежние друзья-товарищи теперь ему вовсе не товарищи. Он стал отщепенцем, «сидельцем» и нежелательным окружением.

Поначалу он пытался как-то исправить положение. Кое-как он окончил школу, поступил в ПТУ по специальности «механик», вечерами ездил по вокзалам в поисках поденной работы. Разгружал вагоны на пару с пьянчугами, отмывал заблеванные перроны и загаженные привокзальные туалеты и получал за это гроши. Так продолжалось около года, а потом его выперли из училища. Работа по ночам не способствовала успеваемости, он нахватал слишком много неудовлетворительных отметок и получил то, что, по мнению наставника, старика сталинской закалки, заслужил.

Именно тогда он плюнул на все и начал приспосабливаться к жизни вне общества. Без друзей, без родни, без связей. Снова начал воровать, и теперь уже гораздо осмотрительнее. Ушел из дома матери и перебрался к буфетчице с Павелецкого вокзала. Жила она в частном доме, никогда не была замужем, но страстно об этом мечтала. Почему-то она решила, что Артем идеально подойдет на роль мужа. Нужно только подождать, пока он дорастет до возраста, в котором разрешается регистрировать отношения в загсе. Разница в возрасте почти в двадцать лет ее не смущала, как не смущал и факт сожительства с несовершеннолетним. А Артем? Ну что Артем: особого выбора у него и не было.

Так он прожил год. Сытный и беззаботный, если не считать того, что приходилось делить постель с сорокалетней буфетчицей. Это был единственный минус его новой жизни, но минус существенный. Буфетчица активно готовилась к пышной свадьбе, и он, скорее всего, женился бы на ней, если бы в один из дней снова не встретился с Толстым. Его способность радоваться жизни удивляла, ведь, по сути, жизнь его можно было охарактеризовать одним словом: отстой. Артем как-то посмотрел значение этого слова в словаре: осадок, твердые частицы, выделившиеся из жидкости и осевшие на дно сосуда. Разве не прелесть? Именно такой и была его жизнь и жизнь его бывшего сокамерника. Осадок, выделившийся из жижи.

Когда Толстый предложил переехать к нему, Артем ухватился за эту идею, не раздумывая. Уж больно не хотелось в восемнадцать лет ставить крест на своей судьбе. Знал бы он тогда, чем все обернется, сам бы потащил буфетчицу в загс. Все лучше, чем снова прятаться от милиции и прозябать в нищете. Впрочем, на то, чтобы покутить как следует напоследок, денег у