Андрей Ильин - Слово дворянина

Не сдержалась, ахнула, замотала головой Дуняша. Заметила то невольница да, поняв, что лишнего сказала, погрустнела.

— Да разве злодейка я? Но только если не ты, то тебя вперед отравят или напраслину какую на тебя возведут да в котле через т о ж ивой сварят!

А ведь верно то! Как стала Дуняша женой любимой, так лишь страхов с того ей прибавилось! Как живой быть, когда, с одной стороны, жены шаха погибели ей желают, а с другой — кувшин с гадами ядовитыми грозит?

Видно, придется ей помереть во цвете лет!

С чем уж было смирилась она.

Да только тут узнала, что идет в Персию великое русское посольство, посланное царицей российской Елизаветой Петровной, и решила, коль все одно пропадать, в ноги послам кинуться да просить их, чтоб забрали они ее в родную сторонушку!

А коли откажут ей да откроется все — так лучше сразу помереть да отправиться на небеса, где ныне убиенные татарами батюшка с матушкой ее и братья с сестренками хороводы водят!

И будь что будет!

А все ж таки была у нее надежда, что не откажут ей послы русские, что выручат, помогут в беде ее великой! Ведь свои чай — русские!

Глава XXX

— Нет и нет! Даже и не проси! — всплеснул руками князь Григорий Алексеевич Голицын, как выслушал Якова. — Да как же помочь ей, когда она жена шахская? Ведь не вещь она, не безделица, чтоб в карман ее положить, да никто чтоб того не заметил! Нет, да еще раз нет!

И боле, друг мой разлюбезный, ни о чем таком даже не заикайся! Чего хошь проси, да только не того! Уволь!

— Да как же так — ведь пропадет она! — вскричал в отчаянии Яков.

— Да это уж как водится — пропадет, — кивнул согласно Григорий Алексеевич. — В гаремах здешних нравы царят известные — все друг дружку поедом едят, будто пауки-скорпионы, в банку собранные. Гадюшник, одно слово — гадюшник! Да только не нам с тобой в их калашный ряд своими свиными рылами соваться! Не за тем мы сюда государыней-императрицей посланы, чтоб чужие уставы нарушать! Всякая страна живет по-своему, как исстари повелось, и не нам с тобой сии правила вековые рушить!

Даже и не помышляй — с того иной раз войны великие случаются, в коих кровь людская рекой льется! Да за одно то, что видел ты жену шахскую без покровов, тебе надобно по законам их басурманским глаза ножом колоть, да после с тебя с живого кожу полосами спущать! Молить бы тебе господа бога нашего милосердного, что жив покуда остался! А тебе мало того, желаешь ты еще в гарем проникнуть да жену шаха увести!

— Да ведь обещал я помочь ей! Вздохнул тяжко князь Голицын.

— Что ж ты, ей-богу, все о своем да о своем! Видно, в тебе разум помутился от солнца здешнего злого, что голову будто чугунок печет! И как только можно такое всерьез удумать?!

Ты вот что — ты лучше бери свои каменья самоцветные, что для рентереи куплены, да с божьей помощью нынче же вечером обратно в Россию езжай. Я грамоты прогонные тебе выправлю, лошадей дам, провианту да солдат в охрану. Через месяц уж в Санкт-Петербурге будешь!

Ей-ей тебе говорю — езжай, покуда беды большой не случилось! И боле слушать тебя не желаю — коли тебе твоя голова не дорога, хоть о моей позаботься!

На чем разговор был кончен. И хоть князь Григорий Алексеевич Якова за порог не гнал, напротив, за стол приглашал отобедать, чем бог послал, да после трубку выкурить — ясно было, что в том деле он ему не помощник.

Пригорюнился Яков.

Ему бы, дурню, собраться да в Петербург поехать, коль такая оказия случилась, а он все про свое... Жаль ему девицу, что в полон персиянский попала, да не по воле своей, а по принуждению злому женой шаха стала. Ведь жизнью она рисковала, как с ним встречалась! Надобно бы ей помочь!

Да как только? В одиночку такое дело не одолеть... Думал Яков, думал, да придумал. Решил он к главному евнуху Джафар-Сефи, что в сокровищницу шахскую проникнуть ему помог, пойти. Да историю придумал, чтоб тот поверил ему, да, поверив, помог делом или советом.

Собрал деньги все, какие у него были, подарков накупил дорогих да в дом к тому заявился. А дом тот не дом вовсе, а дворец, богатством своим шахскому подобный — кругом ковры, золото, шелка, фонтаны бьют водой ключевой, птицы-павлины важно ходят, в клетках, что в саду стоят, тигры рыком страшным кричат!

Джафар-Сефи встретил Якова, на подушках пуховых возлежа да четки перебирая. Тело его в подушках утопает, и само оно будто подушки мягкое да гладкое, и коль говорит или движется евнух, все оно дрожит и перекатывается, будто студень живой.

Улыбается сладко, кивает Джафар-Сефи. Хоть навстречу Якову, как было, когда посол русский в дом к нему пришел, не встает. Но приветствует радостно:

— Не обойден счастьем дом, куда пришел столь добрый гость! Аллах свидетель, как рад я визиту твоему...

Не все Яков понимает, хоть полгода уж как в Персии живет — больно труден язык персиянский для человека русского. А толмача с собой он на этот раз не взял.

— Садись, дорогой, хурму кушать, кальян курить, — улыбается счастливо главный евнух, на стол, полный яств, перстами указывая.

Но видя, что невесел гость, сам опечалился да спросил:

— Или беда какая привела тебя ко мне? Так пусть она станет моей бедой. Говори, почтенный...

Кивнул Яков да историю свою печальную рассказал:

— Был я на базаре, где с купцами о камнях самоцветных говорил, да тому подивился, что глядят они на меня во все глаза и меж собой шепчутся. Спросил я, чем удивил их. И сказали они мне, будто год назад или чуть боле купил визирь на базаре деву, что шаху подарил. И будто та дева на меня похожа как две капли воды...

Кивает евнух, Якову внимая.

— Сперва подивился я, а после, как с базара пришел, про сестру свою вспомнил, что татарами в полон уведена была да с тех пор пропала, будто и не было ее. Подумал я — ну, как она это? Ведь верно, похожи мы с ней, хоть полу разного!

Молчит евнух, четки перстами перебирая, не торопит гостя да не перебивает, и ничего-то на лице его не прочесть, только сочувствие одно.

Продолжает Яков:

Коль сестра это моя, хотел бы я то доподлинно знать, ибо батюшка с матушкой уж давно все глаза по дочери своей родной проплакали, думая, что нет уж той на белом свете. А может, не так то...

— Вах-вах! — кивает сочувственно Джафар-Сефи.

— Кабы мне на нее глазком хоть одним взглянуть или словом перемолвиться, да убедиться, что жива она, — то-то батюшка с матушкой обрадовались бы!

— Вах-вах! — качает головой главный евнух. — Есть в гареме наложницы из Индии и Китая, есть из Турции и Ишпании, даже и из Африки самой. Есть и которые на Руси прежде жили... Да не одна, а много, и все — одна другой краше, все подобны сернам! Может, и найдется средь них сестра твоя — да только увидеть ее тебе не дано!

Вздохнул Джафар-Сефи да глаза под веки закатил.

— Гарем султана, что цветник, где собраны лучшие цветы со всего мира, дабы услаждать видом своим властителя нашего!

Сказал так евнух да, пухлые руки к своей женской груди прижав, поклонился почтительно, хоть никого подле, кроме Якова, не было.

— Пусть не обойдет счастье господина нашего, пусть живет он вечно, да услышит меня Аллах!

Да вновь поклонился, а уж после продолжил:

— Закрыт путь в гарем для всех.

Никто не смеет переступить порог гарема господина нашего, величайшего из великих шаха Надир Кули Хана. А кто по умыслу или невзначай взглянет на наложниц его да без покровов увидит — тот в сей миг очей лишится и головы, будь перс он или иноземец, а та наложница, которую взор чужой оскорбил, будет предана смерти!

Так сказал Джафар-Сефи да сызнова поклонился, превознося мудрость и щедрость господина своего.

Растерялся Яков, уж и не знает, что на то сказать.

Хочется ему бедняжке помочь, да не хочется через то головы лишаться!

Неужто нет в уставе гаремном никаких послаблений, кои можно в пользу себе обратить?

— А коли заболеет кто в гареме, разве не приводят к ней лекарей? — интересуется Яков.

Улыбается евнух.

— Если наложница это или старая жена, какую шах на ложе уж давно не приглашает, то к чему им лекари? Коли умрут они — так тому и быть, на то воля Аллаха! Эти умрут — другие останутся. Много жен у господина...

— А если занеможет жена любимая?

— Раньше приводили лекарей, да не одного, а многих, и если лечение было удачным, осыпали их золотом да серебром, а после убивали, чтобы не могли они рассказать о том, что видели. Но если они соглашались, силы мужской лишившись, при гареме навек остаться — миловали.

— А теперь?

Вздохнул евнух, видно, осуждая смягчение нравов во дворце шахском.

— Теперь призывают лекаря да оставляют в зале особой и, приведя туда жену господина нашего, дают ему ее осмотреть, дабы нашел он, от чего происходит хворь. А чтобы не оскорбил он ее взором своим, следует быть на голове ее покрывалу, а при лечении том состоять евнухам и служанкам, чтоб не дать лекарю снять его!