Метод чекиста - Валерий Георгиевич Шарапов

я ему залепил такой увесистый подзатыльник, что улыбка куда-то улетела, а глаза собрались в кучку.

— Ну? Где переходил границу, тварь фашистская?

— Да какую границу! — возмутился уголовник, моментально расставаясь с наглостью и попадая во власть искреннего возмущения.

— Ты в курсе, что за измену Родине и шпионаж смертную казнь вернули? Так что намажут тебе, враг народа, лоб зеленкой. Месяца не пройдет — примет тебя сыра земля.

— Да можно и тут их закопать, чтобы не возиться, — подал голос майор-куратор, с насмешкой рассматривающий концерт из своего уголка. — Прям сейчас.

— Не, у нас все по закону, — возразил я. — Сначала суд, потом расстрел. А не наоборот.

В общем, урка еще поерзал, а потом уже другим, жалобным, тоном загнусавил:

— С исправработ под Москвой сдернули. Хотели погулять и вернуться.

— Как здесь оказались? — напирал я.

— У Гуся тут родня живет поблизости. Через речку.

— Ага. И вы решили по пути склад подломить. А чего имена свои не называли?

— Ну, думали, соскочим.

— Ну да. На статью о шпионаже, — кивнул я. — Давай, пиши явку с повинной. Откуда сдернули. Кто предложил. Что на складе взять хотели.

— Не буду я писать!

— А, ну как скажешь. Кореша твои посговорчивее будут, как поймут, что дело уже не керосином пахнет, а динамитом дымится.

В общем, герой с фиксами явку с повинной нам все же выдал. Правда, с третьего раза. В первых двух вариантах он внаглую пытался себя отмазать, так что пришлось мне подключиться, и последний вариант был уже написан под мою диктовку — этот текст меня, конечно, устроил.

При общении с ним у меня возникла уверенность, что никакие тайны по заданию западных разведок они выведывать не собирались. Обычная уголовная шушера, обнаглевшая от гуманного к ней отношения. Исправработы вместо северов — добрый у нас стал суд. А эта мразота доброту всегда за слабость считает. Вот и наглеет.

Но все равно стопроцентной уверенности, что они не используются врагом, нет. И неизвестно, что они тут пронюхали. Поэтому явка с повинной нужна, чтобы отправить их минимум на пятерик в места настолько отдаленные, что оттуда ни писем, ни известий не приходит. Откуда они никакую весточку не передадут. И где будет продолжена их разработка — для порядка.

А к тому времени, как они выйдут на свободу, объект уже будет достроен, рассекречен и явлен миру как великое достижение советской науки и техники.

Куратор объекта кивнул, когда я ему расписывал, как надо поступить с задержанными.

— Сделаем. Не в первый раз, — кивал майор.

Покрутились мы с Добрыниным. Прошлись по стройке. Переночевали в казарме. И ближе к полудню, завершив все, что планировали, отправились в Москву.

Мимо проносились леса, поля, колхозы, поселки. Убегала под колесами дорога. Добрынин трындел, что он все-таки дойдет до Театра сатиры, потому как жить не может без их нового спектакля «Свадьба с приданым». И что ему обещали пропуск с семьей на Красную площадь на Первое мая.

В Москву добрались уже во второй половине дня. Я высадил его у Особняка с напутствием:

— Доложишься Белякову, как и что мы накопали. А я на Петровку. Поищу компромат на этих гавриков. Людей о них поспрашиваю.

— Ну да. Как на доклад, так Добрынин, — занудил мой помощник. — А как врага бить — так Шипов. Несправедливо, дружище.

— Тебе зова трубы и свиста сабель не хватает?

— Не хватает, — признался Добрынин.

Оно и понятно. Боевых подвигов и в войну, и после нее, в составе специальных групп НКВД, у него немало. И, как человека войны, его все время на эту войну и тянет. Тут мы с ним как братья…

Глава 20

На Петровке я быстро пробежался по этажам, забросил запросы по тем трем жуликам. В картотеке подтвердили — есть такие, числятся на исправработах в московских учреждениях. Выяснили быстренько, что два дня назад они смылись. Почему в розыск не объявили? Как я понял, что по случаю кратковременных отлучек «исправрабочих», особенно когда они не на режиме, ажиотаж поднимать не принято. Вот если возвращение затягивается — тогда розыск и по всей строгости, с переводом в зону.

Похоже, эти трое — обычное мелкое ворье, шпана без руля и ветрил. Судимы за то, что подломили какую-то хлебную палатку. Интересно, откуда у них такой блатной кураж и обильные татуировки? Может, все же посерьезнее дела за ними числятся? Ладно, теперь по камере их вывернут мехом наружу, припомнят, что было и чего не было.

В общем, собрал я справки, какие мог. Будет что Белякову показать и чем отчитаться. Любят все начальники бумаги — это у них родовой признак. Других в начальники не берут.

Завершив эту суету, я отправился в гости к Дяде Степе. И застал его на рабочем месте за странным занятием. Он сидел и задумчиво рассматривал лежащий перед ним пистолет, изъятый у Жорика Стихоплета. Хороший пистолет. Парабеллум П-08, которыми пользовались офицеры вермахта и в Первую, и во Вторую мировую. У меня тоже одно время такой был, когда партизанил, потом сменил на более современный вальтер.

— Как там наш античный герой-стихоплет? — Я устроился на стуле и с удовольствием вытянул натруженные в беготне ноги.

— Признался, — с удовлетворением сообщил Дядя Степа. — В первый раз в жизни. Обалдел, когда узнал, что мы не из какой-то таинственной организации, а просто развели его, как дите. Но деваться уже некуда. Явка с повинной. Раскаялся, сволочь. Да и шкета его раскололи. Двойное убийство раскрыто.

— Про героев все бредит и стихи читает?

— Точно.

— Интересно, он правда такой или начинает косить под психа, чтобы соскочить?

— Правда такой. И дурдом по нему плачет. Как и по тысячам таких же выродков.

Дядя Степа был явно в философско-упадническом настроении — с ним такое случается от тягот сыскной жизни.

— А чего вещдок так пристально рассматриваешь? Ищешь скрытые смыслы? — ехидно осведомился я.

— Ты хоть представляешь, что это?

— Пистолет парабеллум П-08, магазин на восемь патронов, калибр девять миллиметров. Нет? Ошибаюсь? — хмыкнул я.

— Великий уравнитель — так называют короткостволы американцы. Бог создал людей разными, а Кольт сделал их равными. Страшная штука.

— И не поспоришь. С этим инструментом смерть становится непозволительно доступной.

— Вот именно! Притом для широких масс. Не каждый может глушить топором людей. Даже очень немногие — слишком большие душевные и физические усилия. А на спусковой крючок вполне способен нажать даже ребенок… Смерть становится не просто доступной. Нет тяжести от содеянного. Не надо отмывать руки от крови. Движение пальца — и все.

— Будто