Хроники преисподней - АНОНИМYС

Как говорили ее товарки, сначала у графини стал заплетаться язык, потом она просто повалилась на землю. Теперь вот лежит в санчасти и молчит. На большой земле, может, и откачали бы. Здесь же, без хороших врачей и медикаментов надеяться не на что.

Загорский, выслушав Цыгана, закусил губу и неподвижно смотрел теперь вниз, в землю, словно графиня уже покинута этот мир, и он прозревал ее тело, лежащее под землей. Яшка деликатно ждал, пока старый фармазон спросит о второй новости. А Загорский не спрашивал, он думал о чем-то. Точнее говоря, не думал – вспоминал.

Нет, они никогда не были с графиней К. в любовной связи, хотя Нестор Васильевич помнил ее еще молодой женщиной. Но она всегда вызывала у него какой-то трепет и восхищение – в первую очередь своим ангельски кротким характером, столь редким при настоящем, глубоком уме, которым графиня была наделена от природы. Странным образом она так и осталась незамужней, хотя казалась завидной партией. Причиной стала сердечная драма: когда графиня была совсем юной, ее жених погиб от несчастного случая. Судя по всему, после этого бедная женщина дала зарок не выходить замуж и хранить верность своей первой любви.

Кочевая жизнь Загорского не позволяла им видеться часто, но Нестор Васильевич знал, что дом графини – то место, где ему всегда рады, где его примут и укроют от любых бурь, даже если против него ополчится весь мир. Но началась революция, и графине самой понадобилась защита, а его в этот миг не случилось рядом.

И вот она оказалась на Соловках, где судьба ее предрешена. И даже здесь, уже встретившись с ней, Загорский не смог уберечь ее от жадных лап судьбы… Страшно подумать, какие потери приходится переживать ему в последние годы! Да точно ли до сих пор хранит его Фортуна, или с возрастом груз этот стал непосильным даже для всемогущей богини?

Яшка деликатно кашлянул, прерывая его невеселые мысли, и спросил:

– Ну, что, вторую новость можно?

– Давай вторую, – безучастно кивнул Загорский.

– Тебя, Василий Иванович, убить хотят.

Как ни расстроен был Загорский, но при этих словах воленс-ноленс навострил уши. Убить? Кто? И как это стало известно?

По словам Цыгана, известно это стало совершенно случайно. Пичуга поздно вечером прогуливался неподалеку от роты, где обретался Громов. Тот как раз возвращался с репетиции. Пичуга хотел было подойти, поболтать, но застеснялся.

– Он у нас стеснительный, как девушка: ему лысого покажи, он покраснеет, – объяснил Яшка, но Громов прервал его: давай дальше.

А дальше было так. Пичуга не пошел за Громовым, а остался стоять в тени, где его никто видеть не мог. И вдруг заметил, что от стены отделился темный силуэт и потрусил за Василием Ивановичем. Когда Громов притормаживал или поворачивал голову, шпион тут же падал на землю или уходил в тень. Стало ясно, что он не просто так за Громовым ходит, а с конкретной целью.

– А какая может быть еще у него цель, кроме как убить тебя, – подытожил Цыган.

Загорский недоверчиво покачал головой. Странно, что сам он за собой слежки не заметил – у него на это нюх хороший.

– А потому что уж больно ловок этот черт, – объяснил Яшка. – Только Пичуга хотел за ним пойти, тот и растаял в воздухе, как привидение.

– Ладно, – сказал Загорский, – в любом случае, интересно. Пичуга этого черта не опознал, случайно?

Оказалось, что нет. Темно было, лица не видно.

С минуту Загорский раздумывал. Для Цыгана такие долгие размышления были невыносимы, он не выдержал и снова заговорил. Тут, говорил Цыган, сколько ни думай, а грохнут Василия Иваныча. Единственный способ спастись – грохнуть мокрушника первыми. Одна только проблема: неизвестно, кого именно надо грохнуть. Ежели бы, например, они с Пичугой и Камышом тоже были актерами, то могли бы всюду ходить с Громовым и охранять его. Но они на общих работах, так что, видно, придется ему самому о себе побеспокоиться, и не хлопать ушами попусту…

Внезапно Нестор Васильевич задал вопрос, как будто бы вовсе не имеющий отношения к делу.

– Скажи, Цыган, а в санчасть трудно будет попасть?

Яшка посмотрел на него с интересом.

– В санчасти укрыться хочешь? Хитро придумано. Ее снаружи охраняют и посторонним зайти туда не так-то легко. Да и мочкануть тебя на глазах у прочих больных будет не так-то просто…

* * *

Для визита в санчасть Загорский выбрал боль в почках – на Соловках вещь чрезвычайно распространенная, в частности, из-за гнилой, нечистой воды и из-за плохих условий содержания в целом. К счастью, как артист он был освобожден от общих работ и отпрашиваться ему не пришлось – да никто бы его и не отпустил. Надо к врачу – иди после работы. А то, что врач тоже человек, и ему тоже отдыхать надо – это никого не заботило. В результате многие доходили до врача только вперед ногами, когда помочь было уже никак невозможно.

Когда Нестор Васильевич явился к санчасти, рядом, греясь в теплых весенних лучах, вальяжно посиживал стрелок-красноармеец. Увидев Загорского, хотел что-то строго спросить, но разморенный, ничего не сказал и только лениво махнул рукой: проходи, золотая рота[25].

Санчасть выглядела не многим лучше, чем казарма с уголовниками, вот разве что разного дерьма по углам не было навалено в таком количестве. Облупленная, холодная, вонючая, грязная – санчасть была таким же филиалом чистилища, как и большинство помещений на Соловках. Какой-нибудь вольняшка, наверное, предпочел бы умереть, чем лечиться в подобных условиях. Даже каэры старались без крайней нужды в санчасть не соваться, будучи убеждены, что лучшее, что с ними смогут там сделать – отправить на тот свет. Загорский, однако, в санчасти имел конкретный интерес и потому отступать был не намерен.

У фельдшера в кабинете уже кто-то сидел. Загорский прождал минут десять, прислушиваясь к сдавленным крикам, которые доносились из кабинета и гадая, каким же это экзекуциям подвергается там пациент. Более всего это походило на изъятие зуба, как его описал Чехов в рассказе «Хирургия». Невнятное мычание перемежалось отчетливыми воплями: «Господи, помилуй!» и матерными криками.

Наконец дверь растворилась, и злополучный пациент вывалился в коридор. Лицо его было перекошено не опавшим еще флюсом и только что пережитыми муками. Но даже и в этой искаженной страданием физиономии Нестор Васильевич мгновенно разглядел знакомые черты. И замер, не веря своим глазам.

– Ру́дый? – проговорил он негромко. – Подполковник, это вы?

В глазах измученного пациента вспыхнул какой-то странный огонь, но тут же и погас.

– Обознались… – хрипло сказал он, и неуверенным шагом пошел прочь.

Загорский проводил его взглядом. Обознался? Быть не может! Да, подполковник смотрелся плохо, не было его бравых усов, в глазах потух свет, он выглядел лет на двадцать старше – но это был он, храбрый авиатор Владимир Владимирович Рудый.

С другой стороны, он, Загорский, своими собственными глазами видел, как пуля красноармейца сразила Рудого во время боя в Ферганских горах. Значит, все-таки обознался. Но ведь и за несколько лет до того он видел, как аэроплан Рудого потерпел крушение в Сибири. Прошло несколько лет, и он встретил подполковника живым и здоровым, ведущим караван с оружием на помощь басмачам. Что же это выходит – Рудый бессмертен, как какой-нибудь Осирис? И если это на самом деле так, что он делает здесь, на Соловках?

Тут только Нестор Васильевич заметил, что в дверях стоит фельдшер и внимательно, как бывает только в лагере, его разглядывает.

– Что, знакомого встретили? – спросил фельдшер.

– Нет, обознался, – живо отвечал Загорский. И тут же спросил нарочито безразлично: – А кто это?

– Здешний механик, фамилия Силин, – отвечал доктор. – Присматривает за аэропланом, так сказать, по технической части трудится.

Загорский изумился, он не знал, что в лагере есть аэроплан. Фельдшер заметил, что тут много чего есть и кроме аэроплана.

– Про Курчевского слышали?

Нестор Васильевич задумался. Как будто бы эта фамилия ему встречалась. Еще бы не встречалась! Леонид Курчевский – известный советский инженер и изобретатель. Прямо тут, в лагере, сконструировал аэросани и скоростной глиссер – разгоняется по морю до тридцати узлов в час[26].

– Да, глиссер я видел, – кивнул Загорский. – Однако что же этот ваш изобретатель делает на Соловках?

– То же, что и все – сидит.

Фельдшер пригласил Загорского в кабинет, усадил