Ева Прюдом - Завещание Тициана

— Да Понте? — удивился Пьер. — Сам Бог велел человеку с такой фамилией строить мосты![52]

— Из чего бы он ни был, вид с этого моста чудо как хорош, — проговорил Виргилий.

Весь квартал Риальто был объят кипучей деятельностью. Рядом с Мучным подворьем шла торговля мукой, рядом с Тканевым подворьем — соответственно тканями. Тут же были и мастерские, и склады. Арабские ковры, китайский шелк, фландрское полотно, индийский хлопок были выставлены на обозрение, развешаны под навесами, представляя собой многокрасочное зрелище. Минуя различные административные здания — дворец Камерленги, Старые мастерские, — Мариетта потащила французов к Ювелирной дороге, где обретались ювелиры, золотых дел мастера и другие торговцы, чьим покровителем был святой Элигий[53]. Глаза разбегались от индийских изумрудов, афганских лазуритов, персидской бирюзы, рубинов, сапфиров, топазов и горного хрусталя. На паперти церкви Святого Иакова Мариетта остановилась.

— Церковь Святого Иакова построена в пятом веке. Это самая старая из венецианских церквей! Я люблю ее почти так же, как Богородицу в Садах.

В лавочке возле церкви Виргилий купил апельсин и почтительно преподнес его Мариетте. Кровь прилила к девичьим щекам, так что они стали такого же цвета, как подарок. Обойдя церковь, они оказались на площади Святого Иакова в Риальто. А пройдя еще метров сто, наткнулись на весьма странное изваяние. Оно представляло собой сгорбленного, стоящего на коленях мужчину, поддерживающего лестницу, ведущую к подножию небольшой колонны из красного порфира.

— Знакомьтесь, это Гоббо[54].

Друзья обошли кругом своеобразного Атласа. Пьер первым обратил внимание на листок бумаги, прикрепленный к его бедру, сорвал его и стал читать. Виргилий же, даже не читая, догадался, в чем дело.

— Синьор Риоба! Гоббо — компаньон синьора Риобы, одного из мавров с площади, где ты живешь. Он служит местом, куда недовольные приносят свои пасквили, памфлеты и сатирические стихи. Правильно?

Мариетта, обрадованная догадливостью Виргилия, захлопала в ладоши. Они двинулись дальше. Справа от площади расположились менялы и банкиры. От площади брала свое начало улица Страховщиков, где сосредоточились конторы по страхованию рисков на море. По ней друзья попали в лабиринт улочек: на Канатной разглядывали веревки, канаты, снасти, тросы и корзины; на Сырной вдыхали запахи сыров; на Зеленной и Плодовой любовались цветами, фруктами, овощами. Огородники с материка и островов с рассвета во весь голос расхваливали свою капусту и баклажаны. Иные, утомившись к полудню, укрывались в теньке и предавались своим страстишкам — игре в карты и в кости. Проходя мимо двух торговцев, казалось бы, погруженных в игру, друзья вдруг услышали:

— Жулик!

— Мошенник!

— Негодяй!

— Плут!

Оказалось, партия подошла к концу, но результаты ее не устраивали ни ту, ни другую сторону. Назревала нешуточная ссора. Группа прилично одетых людей, ведущих в сторонке переговоры, вмешалась, пытаясь утихомирить разошедшихся игроков. Но не тут-то было! Те еще пуще разозлились и пустили в ход кулаки. Каждый пытался оттеснить другого к каналу. Один из них, оказавшись сильнее, прижал другого к ограждению набережной, а затем перекинул через него в Большой канал. При виде фонтана брызг Мариетга вспомнила о своем недавнем падении. Это было лишь началом, потасовка грозила перерасти в большой кулачный бой со множеством участников. Мариетга постаралась увести друзей до того, как Плодовая улица превратится в поле битвы. Далее начиналось царство пряностей: в нос ударили дурманящие запахи, перед глазами заплясала радуга из черного, желтого, серого цветов. Перец, корица, имбирь, шафран, гвоздика, мускатный орех, мята, ладан, сандал, мускус, кипрский опиум, багдадский лауданум, доставленные сюда в ларях, бочках и тюках. Друзьям стало казаться, что они очутились в сердце восточного базара из «Тысячи и одной ночи».

Но наконец сказка кончилась. Дорога Пряностей привела их на Рыбный рынок. Это единственное место, где, помимо рыбного ряда на площади Святого Марка, разрешена была торговля рыбой. В поисках Эбено друзья обвели взглядом Рыбный рынок. Колокол Святого Иакова пробил полдень, торговля свертывалась. Нераспроданного товара оставалось немного: сардины, анчоусы, морской окунь, дорада, барабулька, морской петух, голавль, угорь, каракатицы, креветки, выложенные на прилавках, притягивали котов, чаек и бакланов, ждущих своей очереди поживиться. Отыскать Эбено не составило никакого труда: высокий, темнокожий, он выделялся из всех. Когда друзья представились ему и изложили цель визита, он попросил их обождать, пока он закроет свою лавочку. Говорил он с африканским, весьма живописным акцентом: ему не удавалось итальянское «р». Ожидая его, они прошлись по Мясной улице. Их умилили нежно блеющие ягнята и козлята, но неприятно поразила разлитая повсюду кровь, развешенные туши, на которые садились мухи, и кожа, содранная со скота. Слишком сильна была ассоциация с тем, о чем они собирались расспросить бывшего раба Атики.

— Не перекусить ли нам в здешней таверне? Я с зари на ногах, во рту ни крошки за все утро.

Они устроились за столиком в «Дырявой бочке» и заказали мальвазию и ломтики хлеба с рыбой. Таверна, в другие времена кишащая торговым людом, была почти пуста. Они сели в самый угол, дабы им никто не помешал.

— Мы пришли порасспросить тебя о смерти твоей госпожи. Тайна так и осталась тайной, истина не установлена.

— Вернее не скажешь. — Эбено потряс головой. — Я был арестован, поскольку оказался на месте преступления. Меня нашла там Нанна, подруга госпожи. Я первый вошел в спальню, но ничего не предпринял. Это-то и показалось подозрительным, судейские не могли взять в толк, почему я ночь провел у тела госпожи.

— Это нам известно. Мы видели запись допроса. Знаем мы и о том, что освобождением ты обязан Тициану, — проговорил Виргилий.

Бывший раб воздел руки к небу ладонями вверх.

— Это было чудом. Он подтвердил, что видел меня примерно в то время, когда свершилось преступление. Как только меня освободили, я пришел поблагодарить его, и он вновь повторил, что вместе с остальными гостями ушел от Атики в одиннадцать и, возвращаясь к себе, видел меня в квартале Святого Николая. Это было после половины двенадцатого.

Пока Эбено описывал свидание со своим спасителем, Виргилий быстро подсчитывал в уме. Одиннадцать: гости Атики покидают ее дом. Одиннадцать сорок пять: Пальма-младший плывет в гондоле мимо улицы Бири-Гранде и у окна замечает Тициана. Полночь: Эбено возвращается и находит свою госпожу мертвой. Напрашивался только один вывод: художник никак не мог видеть африканца в квартале Святого Николая — покровителя нищих в тот час, который он назвал. И прежде всего потому, что путь из Дорсодуро в Каннареджо, которым он возвращался домой, не лежит через приход Святого Николая. И еще потому, что в тот момент, когда он якобы встретил Эбено, он уже, судя по всему, был дома! Виргилий чувствовал, что концы с концами не сходятся. Видимо, кадорец не мог de visu[55] наблюдать убийство куртизанки. «Однако он знает убийцу Атики, знает, что это не ее раб. И решает его освободить. Для этого он лжесвидетельствует перед Авогадорией», — пронеслось в мозгу Виргилия. Если так, то ничего не сдвинулось с места и по-прежнему не ясно: кто преступник и откуда об этом узнал Тициан Вечеллио?

Виргилий допил вино, Мариетта подлила ему еще. Он продолжал обдумывать, что еще нужно выяснить у Эбено: требовалось подтверждение списка приглашенных на вечер седьмого августа. Единственным источником информации было письмо египтянки. Но он побаивался того, что «extus unus, textus nullus»[56].

— Твоя госпожа пожелала сама принять гостей. Известно ли тебе, кто был зван к ней?

— О да! Это я знаю. Она мне сама сказала. Впоследствии я часто вспоминал их всех, пытаясь определить, мог ли один из них быть ее убийцей.

Он отодвинул тарелку, тыльной стороной руки смел крошки, поставил на стол кулаки и стал перечислять.

— Один и другой: маэстро Вечеллио и его сын, — начал он, разгибая мизинец и безымянный палец левой руки.

— Его сын? — вырвалось у Виргилия.

— Горацио, — отвечала за рыбака Мариетта. — Он был помощником отца и везде сопровождал его, как я сопровождаю своего отца.

Эбено кивнул, подтверждая ее слова:

— Горацио часто с отцом заглядывал на огонек к моей госпоже.

Для Предома это было открытием: ведь сын Тициана не был упомянут в письме. Эбено продолжал.

— Третий, — он разогнул средний палец, — почтенная куртизанка Олимпия. Она явилась первой. Я еще не успел уйти. Я сам открыл ей дверь и провел в гостиную. Сразу после этого я попрощался и отправился в квартал Святого Николая. Четвертый и пятый: Лионелло Зен и Зорзи Бонфили. — Он разогнул указательный и большой пальцы. — Шестой: турок Кара Мустафа. Седьмой: португалец Жоао Эль Рибейра. Вот и все.