Грехи отцов - Уильям Кафф

и так застыла, смотря на мужа безумным, диким взглядом. Напрасно Ральф осыпал ее поцелуями и нежнейшими именами, напрасно он ласкал ее, уговаривал как ребенка, она не отвечала и не спускала с него своих ужасных глаз. Он кликнул слуг, Энид перенесли в спальню, послали за доктором. Пока он явился, прошло часа четыре, и все это время она молча лежала как автомат, с безумием в глазах. При докторе с ней сделался сильнейший истерический припадок, после которого, приняв прописанное ей лекарство, она уснула. Ральф сидел около нее в кресле. Среди ночи она проснулась, увидала мужа и с нежной улыбкой протянула к нему руки. Он наклонился, чтобы взять ее в объятия, но она вдруг оттолкнула его.

— Энид, любовь моя, жена моя, дорогая, что с тобою? — тревожно спрашивал он, но она уже не слыхала его: глаза ее по-прежнему широко и безумно смотрели на него, а губы бормотали несвязные слова, между которыми Ральф мог разобрать только «Антонио» и «отец». За этою неподвижностью последовал опять припадок, потом опять столбняк, и состояния эти чередовались в течение двух суток. Все средства, употребленные доктором, оказывались безуспешны. Измученный Ральф телеграфировал моей Эмили, надеясь, что вид любимой подруги возвратит несчастной девушке сознание. Но Энид не узнала Эмили и смотрела на нее так же бессмысленно, как и на всех остальных. Видя бесполезность своего пребывания у Ральфа. Эмили дождалась только прибытия выписанной из Лондонского госпиталя сиделки и вернулась домой.

Мне остается досказать немногое. Никакие знаменитости врачебной науки не могли помочь бедной Энид, помешательство которой было признано неизлечимым. Долго не хотел Ральф примириться с этою мыслью, и в течение нескольких лет дом его служил сборным пунктом лучших английских и иностранных медиков. Много слышал Ральф ученых споров, обсуждений и рассуждений и почти все на прощанье, в виде утешения, говорили ему о бессилии науки против наследственных недугов. Между тем помешательство Энид, сначала вообще довольно покойное, начало прерываться периодами такого опасного буйства, что Ральфу посоветовали поместить ее в дом умалишенных, где она пользовалась бы надлежащим уходом со всеми приспособлениями, необходимыми в ее положении.

Незачем прибавлять, что Ральф окружил ее всеми возможными удобствами в ее новом жилище, но она даже не сознавала этой перемены.

Мы упросили Ральфа переселиться к нам, когда он остался один. Горе изменило его до неузнаваемости: всегда молчаливый, мрачный, задумчивый, он ни характером, ни наружностью не напоминал прежнего веселого, беспечного малого, каким мы все знали его. Теперь на вид это пятидесятилетний старик, хотя ему нет и тридцати пяти. После этой ужасной катастрофы живописный Херн-Лодж опротивел нам так, что мы перебрались в другой квартал и поселились в доме, где нет ни массы цветов, ни зелени, но зато нет ни таинственных погребов, ни вообще какой-нибудь романической истории. Это самый обыкновенный, будничный дом, полный жильцов, стоящий на многолюдной улице. История рукописи навсегда отбила у Эмили охоту к романическим пригородным виллам. Раз в неделю мы ездим в печальное заведение, где содержится наша Энид, и обыкновенно возвращаемся домой грустные и расстроенные.

В последнее время Ральф стал еще задумчивее и угрюмее, и я иногда сильно боюсь за него. Чем он кончит? Помоги ему Господь!

Конец.