Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

ожидал, впрочем, как и все, что та начнет колотить и без того побитого ребенка. На помощь пришел Грених.

– Боюсь, что прежде нам придется кое в чем разобраться, – начал он сухим тоном судьи. – Послезавтра слушание по делу Михэли Цингера, который якобы устроил 17 сентября у вашего дома беспорядки, был избит и брошен умирать во дворе.

Мать Коли поджала губы, вскинув хорошенький подбородок.

– К нам это не имеет никакого отношения.

– Боюсь, вы ошибаетесь. Ваш сын тоже участвовал в этих беспорядках.

Грених повернулся к Коле, глядя на него сверху, как коршун, и ледяным тоном спросил:

– Чем ты ударил Михэли, Николай?

– Обломком кирпича, – прошептал Коля, с усилием разлепляя опухшие, в засохшей крови и посиневшие губы.

– Когда ты это сделал? Свидетели есть?

– После того, как все разошлись уже… с Киселем были его ребята.

– Кто? Ты их знаешь?

– Было темно, я не разглядел.

– Что? – взвилась его мать.

– Ольга Витольдовна, – мягко обратился к ней Грених. – Не торопитесь с суждениями. Сначала прочтите вот это.

И он передал ей письменное признание Киселя.

– Кто это такой – Никанор Кисель? Я такого не знаю! Что за странное имя? Это кличка?

– Нет, фамилия. Ваш сын был с ним знаком.

– Зачем? Зачем? – задыхалась Ольга Витольдовна, тряся признанием у Коли под носом, ему приходилось, скривившись, уворачиваться.

– Хорошо бы это выяснить, конечно, – Грених мягко забрал у той бумагу, боясь, что она в сердцах разорвет ее или скомкает, и вернул на стол.

– Ты будешь молчать?! – тон женщины стал высоким и пронзительным. И как-то странно были произнесены эти слова, будто утверждение. Но мать Коли трясло, она была бледна, вот-вот падет без чувств от ярости. Она не находила слов, чтобы выразить свое негодование.

– Он задирался, – начал Коля, глядя в пол. – Я хотел поквитаться. Разве это не то, что…

– Поквитаться?

– Я хотел быть, как…

– Чего ты хотел? Чего? Вот этого? Милиции?

– Я должен был доказать…

– Замолчи! – мать не давала сыну возможности говорить, перебивая его и наскакивая, заставляя вжимать голову в плечи в ожидании очередной порции оплеух.

– Давайте, я все объясню, – встряла Майка, шагнув.

Ольга Витольдовна посмотрела на девочку, как на насекомое, но говорить ей ничего не стала, видимо, побоявшись это делать в присутствии ее родителя.

– Это я все придумала! – Майка решила отвести от Коли огонь на себя, Грених мешать не стал. В нескольких стройных и скупых фразах она очень правдиво описала их общее приключение, выставляя друга героем, а себя – зачинщицей. Рассказывая, она сначала обращалась к его матери, но, когда дошла до момента, как Коля схватился в драке с Киселем, повернулась к отцу, считая, что тот будет заинтересован больше матери в деталях боевых действий и тронут смелостью сына. Но Николай Иванович тихо и безучастно вздыхал, глаза его были на удивление пусты, будто он еще не проснулся.

Ольга Витольдовна обняла себя одной рукой, обхватив пальцами плечо, другой сжала подбородок, холодно глядя в сторону. Казалось, она была удовлетворена, ведь выходило, что Коля действительно смог постоять за себя, да еще и в следчасть привел хулигана.

– Хорошо, – кивнула она снисходительно. – И чем это ему грозит?

– Если Цингер не напишет заявления о причинении, может, все и обойдется, – ответил Грених. – Если напишет – судья учтет факт принуждения к насилию со стороны товарища Киселя, это будет служить смягчающим обстоятельством.

– Ах, боже ты мой, «смягчающим обстоятельством»! – выдавила она с язвительным смешком. – Дожили! Докатились… Что еще вы хотите от нас?

– Быть послезавтра в суде, сопровождать вашего несовершеннолетнего сына. Коле придется рассказать правду о той драке. Старший следователь сейчас выпишет повестку. Но это еще не все. Теперь, что касается экспертизы, составленной доктором Гладковым под вашим начальством, Николай Иванович.

Николай Иванович продолжал прицокивать языком и кивать, как китайский болванчик, лишь чуть приподнял брови, отчего его глаза стали еще более ленивыми и сонными под тяжелыми, покрасневшими, в прожилках, веками.

Грених удивился такому безучастному спокойствию, но вида подавать не стал, попросил у Фролова протокол, составленный доктором Гладковым, и, листая, указывал на пустоты и недосказанности, на чрезмерное доверие словам свидетелей. Николай Иванович со всем соглашался и кивал, мол, что освидетельствований и экспертиз в день проводит много, что не видит причин не верить словам советских граждан.

– Вы правда считаете, что Михэли Цингер, восемнадцатилетний юноша, вчерашний школьник, – патологический пьяница? – Грених поднял в недоумении бровь. – Он же учился с вашим сыном в одном классе. Вот тут один из свидетелей заявляет, что он после того, как устроился на мыловаренный завод, запил беспробудно.

– Такое случается, – со вздохом сожаления отозвался доктор Бейлинсон.

– Да, порой случается. А ты, Николай, – Грених повернулся к мальчишке, но уже не смотрел коршуном, взгляд его смягчился. – Ты что скажешь? Запил твой товарищ?

Коля еще ниже опустил голову, отрицательно ею покачав, хоть и едва заметно.

– Что ж, послезавтра на суде обсудим ваши и мои экспертизы, – отступил Грених, понимая, что нет смысла начинать сейчас спор с поднятым едва не посреди ночи человеком, у которого избили ребенка. И повернулся к Фролову, за которого вел все это время беседу.

Следователь несколько секунд соображал, чего от него хотят, и хлопал глазами, потом догадался добавить:

– Послезавтра ждем вас на суде.

Ольга Витольдовна схватила сына за рукав пальто, понукая подняться. Коля сначала обиженно выдернул плечо из ее руки, продолжил сидеть, измотанный, затравленный, и глядел почему-то на Майку с мученическим отчаянием, будто меж ними осталась какая-то невысказанная тайна. Та в ответ смотрела с не свойственной ей тревогой.

Мать вновь подтолкнула сына в спину. Коля нехотя встал и, спотыкаясь, двинулся к двери, припадая на одну ногу и постоянно оглядываясь, мать продолжала подталкивать его. На пороге он задержался, опять посмотрев в отчаянии на Майку, та подняла сжатый кулак на уровень плеча.

– Он не пас па, петит солдат[5], – прошептала она.

Коля скривился, качнул головой и исчез в коридоре.

Суд был назначен на четыре часа вечера пятницы. Стоял тяжелый пасмурный день, и в бывшем особняке Смирнова на Тверском бульваре уже горели несколько окон. Холодная и неуютная зала № 2 с лепниной, колоннами и арочными окнами без штор вмещала покрытый красным сукном стол и несколько рядов длинных скамей. Пол был устлан дорожками. На стенах висели портреты вождей. По обе стороны от стола – два красных знамени на подставках.

Фролов, Грених с Асей и Майкой явились в числе первых, заняли передние скамьи, тихо обсуждая предстоящее заседание. Майка в силу своего недостигшего возраста не должна была допускаться в