Игорь Шприц - Синий конверт

Держась за руки, они стали в ногу подыматься по бесконечной лестнице, понимая, что наверху их ждет нечто интересное и ужасное. Поэтому головы опустили и только обменивались быстрыми взглядами исподтишка, ища поддержки друг у друга. Во дворце хорошо топили, и на мягкой ковровой дорожке их мокрые ступни сразу стали теплыми и сухими.

Когда в боковое зрение попала балюстрада вокруг верха лестницы, они подняли головы. На самом верху, метрах в пяти, их ждали шесть человек: один мужчина, одна женщина и четверо девочек. Выражение лиц у всех шестерых было спокойным, они знали, зачем идут эти двое нагих существ.

«Бери чуть выше, — прошептал во сне Евгений. — Снизу траектория меняется…» Юлия стала поднимать внезапно отяжелевший в руке револьвер, выбирая живую мишень.

Из всех стоявших более привлекательной мишенью ей показался мужчина. Ствол остановился на его невысокой, но крепкой фигуре. Евгений тоже прицелился в мужчину. «Зачем, когда можно стрелять сразу в двоих?» — мелькнуло в голове Юлии, и ее ствол послушно перешел на женщину.

Шаги нагих замедлились, и, не доходя до людей метров трех, Юлия и Евгений остановились. Стоявшие сверху спокойно рассматривали пришедших, девочек больше всего интересовали нацеленные револьверы. Одна, постарше, наклонилась к младшей и что-то сказала ей на ухо. Младшая послушно кивнула.

По неслышной команде Юлия и Евгений стали жать курки револьверов, оказавшиеся неожиданно тугими. От напряжения ствол у Юлии даже стал трястись мелкой дрожью. Мужчина бесстрастно следил за указательным пальцем, нажимавшим на курок.

Беспорядочный стук в дверь превратился в ритмичные, все более и более сотрясавшие дверное полотно удары. Евгений оглянулся на вход — там вдруг распахнулись двери, ворвавшаяся толпа стремительно, подобно приливу, стала покрывать ступени, черной глазастой пеной подымаясь все выше и выше.

Стук, однако, не прекратился, а зазвучал все громче. И под его влиянием сонная картинка вдруг поблекла и расплылась. Спящие проснулись и очумело уставились друг на друга. В дверь деликатно, но настойчиво стучали.

— Откройте, полиция! Откройте, полиция! — четко выговаривал высокий мужской тенорок.

Григорьев метнулся к халату, а Юрковская быстро спряталась под одеяло. Номер был двухкомнатный, поэтому Григорьев, затворив за собой дверь спальни, спокойно открыл входную, на всякий случай сжимая в кармане халата готовый к бою служебный револьвер.

За дверью его ждал сюрприз — ехидно улыбающийся «Гранин» с бутылкой сладкого вина и с коробкой птифуров, маленьких пирожных от Эйнема.

— Вот зашел вас проведать, посмотреть, живы ли? — Гершуни ловко втерся в дверь и бесцеремонно уселся за стол. — Где Юлия? В спальне? Отлично.

Кутаясь в пеньюар, вышла Юрковская. Гершуни она уважала, однако как мужчину ставила невысоко и не стеснялась при нем выглядеть неодетой. Ясная цель в конце ее короткой супружеской жизни уводила на второй план мещанские приличия, только мешающие жить.

— Можете не одеваться, я ненадолго, — остановил Гершуни попытку Григорьева облачиться поприличнее. — Пирожные вам в подарок, а то умрете от истощения.

И он по-отечески ласково потрепал Григорьева по плечу. Действительно, парочка выглядела чрезвычайно живописно: от природы большие темные глаза у обоих выглядели еще больше и к тому же были обведены коричневыми кругами. Лица осунулись до признаков дистрофии, лбы превратились в сократовские, особенно у Григорьева. От постоянных ночных и дневных бдений кожа стала ослепительно белой, с голубыми прожилками вен на висках и шее.

Темная молодая бородка, ровно окаймлявшая лицо, делала Григорьева похожим если не на Иисуса Христа, то, по крайней мере, на одного из апостолов. А библейские от природы черты Юрковской можно было смело сравнивать с чертами Марии из Магдалы до того, как она раскаялась и перестала отчаянно грешить.

Только теперь они поняли, как проголодались, стали жадно поглощать птифуры и запивать вином.

— Я смотрю, если отложим теракт, у вас не останется сил даже нажать на курок. Скоро придется кормить вас силком, как рождественских гусей, — веселился, глядя на них, Гершуни. — Шутки в сторону. Вы должны быть готовы через сутки.

— Теракт через сутки? — Птифур застрял в горле у Григорьева. — Я не могу через сутки, у меня дежурство по полку!

И сам понял глупость этой причины. Какое там дежурство, когда и полк, и Юлия, и вся жизнь вскоре станут далеким воспоминанием. Юрковскую, однако же, близкая смерть ничуть не испугала и не повлияла на ее бешеный аппетит.

— Через сутки? — хладнокровно переспросила она. — А кто? Победоносцев?

— Извините, господа, но это моя забота! — Гершуни налил и себе, немного, на донышко стакана. — Хорошее вино. Сладкое. Вы же, как и договаривались, будете действовать на похоронах.

— Как на похоронах? — поперхнулась Юрковская. — На каких еще похоронах? В кого стрелять, в покойника?

— Здесь говорю я. — Гершуни встал, чтобы казаться выше и весомее. — Я не сказал, что теракт через сутки. Я не сказал, что надо стрелять в покойника. Террор — это не фантазии, а трезвый расчет! Вы должны быть готовы через сутки. И каждый день. А что касается похорон, то план будет таков: вначале отстреливаем первого…

— Победоносцева? — не выдержала Юрковская.

— Да за каким чертом ты цепляешься к этому старику?! Какая тебе разница, в кого стрелять? В кого партия прикажет, в того и выстрелите! Хоть друг в друга! — взорвался в ответ Гершуни, снизив голос до яростного шепота — так звучало гораздо убедительнее.

Григорьев взглянул на возлюбленную. Гершуни, сам того не подозревая, сказал то, о чем они вдвоем часто думали. Зачем убивать кого-то, когда можно просто убить себя и тем самым избавиться от мучительного сознания несовершенства мира? Но рука если и подымалась, то только на очередные ласки. Поэтому с самоубийством решили повременить и оставить его в качестве крайней меры.

— Ваш теракт однозначно будет вторым. И пройдет по следующей схеме. Никто в мире не совершал двух терактов строго последовательно, а мы это сделаем! Первого убитого будут хоронить с почестями и публикой. Публики соберется так много, что за всеми не уследишь. Во время погребения на кладбище будет много цветов, венков и народа. И тут слово за вами! Евгений придет в своей офицерской форме. Юлию переоденем в форму гимназиста. Так ей на вид двадцать, а мальчиком будет не больше четырнадцати. К тому же гимназиста подпустят близко. Ребенок-с!

— Гениально!

Возглас Григорьева заставил Гершуни усмехнуться и скромно потупить глаза. Он и сам знал, что он гениальный организатор.

— А потом? — Юрковская перестала жевать. — Что со мной будет потом?

— Потом? — Гершуни задумался на секунду, анализируя будущее барышни. — Растерзают потом. Толпа-с! Так что вот вам деньги. Купите форму, подгоните ее по фигуре. — Он оценивающим взглядом прошелся по фигуре Юрковской: — Бедра для гимназиста широковаты… Ну да ладно, будешь снизу толстеньким гимназистом! В толпе не видно. Будьте готовы каждый день. Меня не ищите, отсюда не съезжайте. И поешьте как следует! Сходите в ресторан, закажите сюда что-нибудь сытное!

— Зачем? — отрешенно отозвалась Юрковская. — Все равно растерзают…

— Чтобы до кладбища дойти! — отрезал Гершуни и вышел.

Григорьев допил вино. Потом закурил папиросу, с блаженством ощущая, как обессилевшее было тело вновь наполняется энергией.

Юрковская подошла к трюмо, опустила руки, и пеньюар шелковым легким водопадиком скользнул к ее стройным ногам. Григорьев, сидевший поодаль, любовался двумя телами: одно отражалось в зеркале красотой полных зрелых грудей и темного лона, постоянно жаждущего любви.

Второе, земное и реальное, притягивало своими идеальными очертаниями.

Юрковская повернулась к нему вполоборота. По лицу ее ползли слезы:

— Неужели у меня толстые бедра?

Невыносимая тяжесть бытия стала куда-то проваливаться. Слезы возлюбленной вкупе с наготой подействовали на Григорьева, как удар хлыстом на скаковую лошадь. Прыгать на Юрковскую он не стал, просто подошел, легко поднял на руки (птифуры сделали свое дело!) и понес в спальню.

— Меня растерзают! Я не хочу быть гусыней, — шепнула Юрковская ему на ухо.

— Я тебя никому не отдам… я сам растерзаю тебя!

И, подкрепленные вином, они с неистовой силой вновь стали испытывать на прочность старую кровать, свои тела и нервы новых жильцов в соседних номерах.

За стенкой средних лет немец-коммивояжер, представитель голландской фирмы Филипс, поставил в записную книжечку еще одну палочку, подвел итог и изумленно прошептал:

— Доннерветтер! Восьмой раз за три часа? Унмёглих![1]

Тем временем у конторки два молодцеватых господина показали карточку Юрковской портье, и тот коротко кивнул головой, записав на обратной стороне картонки номер комнаты, где, по словам немца, творилось нечто невозможное.