Валерио Манфреди - Оракул мертвых

Джеймс Шилдс никогда прежде не задумывался о том, что сын тоже может косвенно пострадать из-за его профессии. Он всегда держал молодого человека на расстоянии и никогда не препятствовал его увлечению археологией, хотя и считал ее занятием столь же дорогостоящим, сколь и бесполезным. А теперь по странной случайности их жизни опасно переплелись и возникла угроза столкновения. Сам он, видя отчаяние сына, внезапно ощутил сочувствие к жертвам, досадно компрометирующее его. Они больше не были безымянными трупами, подобными множеству других, к которым он на протяжении всей своей карьеры относился с цинизмом, ибо привык ставить на первое место благо государства. А слезы Нормана заставили его почувствовать, как дорог ему сын, так нуждающийся в помощи, открыли для него возможность сближения после неразрешимых противоречий, в последние годы разделявших их — непокорного, независимого юношу, полного презрения, и его самого, верного традиционным представлениям, всегда господствовавшим в их семье. Однако это к лучшему, что Норман уезжает и возвращается в Англию. Время залечит раны. Весьма вероятно, он найдет девушку, которая поможет ему позабыть страшные дни.

Норман заперся в своей маленькой квартирке в Кифиссии, собрал кое-какие пожитки в рюкзак, подсчитал оставшиеся финансы и понял — их, конечно же, недостаточно для покупки билета на самолет и даже на поезд.

Он решил ехать автостопом, лишь бы не просить денег у отца.

Сон его был беспокойным, полным тревожных видений: то машина, начиненная тротилом, разлеталась на тысячи истекающих кровью кусков, то он устроил засаду Караманлису и убил его, выстрелив ему в спину несколько десятков раз. Он видел, как безжизненное тело капитана подпрыгивает при каждом выстреле, видел его лицо, превратившееся в кровавое месиво, раздробленную грудную клетку, всегда безупречную форму, испачканную кровью и грязью. Несколько раз он просыпался в холодном поту.

Когда наконец настало утро, Норман вышел из дома, оставив ключи и конверт с оплатой за последний месяц под дверью консьержа. Было темно, улицы все еще оставались пустынными и безмолвными. Он добрался до маленького бара, только что открывшегося, и сел за столик, собираясь выпить чашечку кофе и съесть два бублика с семенами фенхеля. Они всегда были такими вкусными, свежими и хрустящими, сразу из печи. Он столько раз лакомился ими вместе с друзьями, вот за этим самым столиком. Больше никого не осталось, не считая Мишеля, но искать его теперь не имело смысла. Мишель прячется где-то во Франции, снедаемый угрызениями совести и стыдом, — что толку своим присутствием требовать с него отчета за то, что он не смог выстоять, что он оказался недостаточно сильным? Мишель тоже имеет право забыть. Кто знает, быть может, однажды им хватит смелости где-нибудь случайно встретиться, и тогда они сделают вид, будто ничего не произошло. Они вспомнят старое доброе время, момент их знакомства в Эпире, вечера в таверне, учебу, девушек…

Он вышел на улицу — в холодном блеске вырисовывались на фоне пепельного неба очертания горы Гимет, — надел на плечи рюкзак и отправился на север. Его подобрал грузовик, перевозивший стадо овец на пастбище в Фессалии. Норман залез в шаткую кабину и устроился на сиденье, обхватив ногами рюкзак. Блеяние овец, болтовня водителя, шум старого, задыхающегося мотора и расшатанных досок не нарушали глубокого молчания, царившего в его душе, скорбь его застывшего в оцепенении взгляда.

Он миновал Фессалию и Македонию, пересек границу в Эвзони и проехал Югославию в болгарском грузовике, перевозившем мясо в Италию. В Австрии и Германии он ночевал в дешевых мотелях и на станциях техобслуживания. За три дня и три ночи добравшись до берегов Ла-Манша, он наконец оказался в Дувре, белом от снега.

И тогда Афины показались ему столь же далекими, как затерявшаяся в космосе пустынная планета.

Когда он раскрыл паспорт, чтобы показать его служащему на границе, на землю выпала фотография, лежавшая между страницами: карточка, снятая на «Полароид», где он был изображен вместе с Мишелем и Клаудио рядом с малолитражкой в горах Эпира. Он не стал нагибаться, чтобы поднять ее, так она и затерялась под грязными башмаками водителей грузовиков, по очереди проходивших контроль документов.

Подобным же образом он растоптал в себе воспоминания о последних годах своей молодости.

Итальянское консульство по указанию Министерства иностранных дел начало расследование смерти Клаудио Сетти, хотя у молодого человека и не оказалось близких родственников, потому что версия греческой полиции сильно противоречила той информации, которую чиновникам удалось получить от товарищей Клаудио по учебе, от его преподавателей итальянской археологической школы в Афинах: его характеризовали как спокойного и воспитанного юношу, скорее, консерватора по политическим убеждениям, усердного в занятиях. Разумеется, его нельзя было считать опасным террористом, но в конечном счете могло случиться так, что он согласился отвезти свою девушку на том автомобиле, не зная, что в нем находится. В любом случае не удалось найти никаких свидетельств его участия в покушении, и смерть его осталась тайной для всех.

Со своей стороны, капитан Караманлис хотел узнать побольше об Ари Малидисе, но кое-какие события заставили его отказаться от этого предприятия: досье, которое он запрашивал, попавшее к нему слишком поздно по бюрократическим причинам и из-за того что Департамент античных ценностей не испытывал особой охоты сотрудничать, скорее усилило его подозрения, нежели стало источником информации. Кроме того, слова адмирала Богданоса сильно подействовали на него и остались в его сознании как постоянная, мрачная угроза, а тяжелая работа по нормализации обстановки надолго отвлекла его от осуществления намерений насчет Ари: ему пришлось заниматься изматывающими проверками, долгими допросами, обысками, арестами.

Ему пришлось также съездить в Патры и Салоники, проводить там аресты и выдвигать обвинения против многочисленных преподавателей, заявивших о своей солидарности со студентами во время волнений в Политехническом, и против представителей подпольных профсоюзов, примкнувших к студенческому движению для организации мятежной забастовки.

В ходе проводимых операций ему мало что удалось узнать — только те факты, которые и так находились у всех на виду, а именно — несогласие восставших с правительством. Однако он не допускал ни малейшего сомнения в том, что его убеждения были ошибочными или предвзятыми. Он испытывал непоколебимую уверенность — существовал некий мозговой центр, организовавший заговор, и только превратностями судьбы можно объяснить тот факт, что в его сети попадает лишь мелкая рыбешка.

Иногда поздно вечером он засиживался в своем кабинете с бутербродом и стаканом пива и чертил на листе бумаги цепочку взаимоотношений, связывавших между собой людей, в свое время поставивших перед ним массу вопросов: Норман Шилдс, знавший о золотом сосуде, являлся сыном Джеймса Генри Шилдса, агента разведки, обеспечивавшего связь между греческими и американскими спецслужбами, и одновременно другом Клаудио Сетти, Мишеля Шарье и Элени Калудис. Он также лично знал Ари Малидиса, среди ночи привезшего умирающего человека в больницу Кифиссии.

А еще адмирал Богданос, всегда все знавший, находившийся всегда и везде, давший ему понять, что ему все известно о его безуспешном ночном рейде в подземелье музея… Кто ему сообщил? Директор Департамента античных древностей? Невероятно. Сам Шилдс? Но что может быть общего у высокопоставленного чиновника спецслужб со студентом едва за двадцать? Самое странное заключалось в отсутствии между этими людьми очевидной взаимосвязи, если не считать группу молодежи, товарищей по учебе, но все они, или почти все, имели нечто общее — удивительный золотой сосуд, который и сам он какое-то мгновение держал в руках.

Может быть, в этом и заключается связь между ними? Это и есть истинный центр тяжести? Если б ему каким-то образом удалось установить местонахождение драгоценного предмета и его значение, смысл изображенных на нем фигур… Вероятно, тогда он понял бы, что общего между всеми этими людьми. Но таинственный сосуд исчез, и не было средств найти его, и даже если бы такая возможность существовала, Караманлис чувствовал — слишком опасно пускаться на подобного рода поиски. Предупреждение Богданоса почти заставило его забыть о том, как какой-то незнакомец ударил его пониже затылка в подвале Национального музея.

Долгое время его мучило подозрение, будто Богданос мог очернить его, воспользовавшись историей с Клаудио Сетти. Ведь, по сути, не существовало никаких доказательств, что молодого человека действительно убрали — и Караманлис проклинал свою поспешность в тот день. Он дал себя облапошить, словно новичок. Быть может, Богданос поступил так, чтобы все время держать его на коротком поводке, под угрозой воскресить мертвого и натравить его на капитана? Но в конце концов, что такого может случиться? Всегда можно сослаться на свое прямодушие и на их личные вещи, на удостоверение и медальон, которые он показал прокурору. Когда он уже почти думать забыл о произошедшем, поскольку история не получила продолжения, почтальон вручил ему конверт, где лежала фотография: тело Клаудио Сетти на столе в морге. Если б речь шла о другом человеке, он отдал бы снимок в фотолабораторию криминальной полиции, но в данном случае предпочел рассчитывать только на себя самого. Караманлис сжег конверт и больше о нем не думал.