Святой сатана - Анатолий Олегович Леонов

пес! Взгляд такой, будто дырку в тебе сверлит!

– Понятно. А что говорил?

– Да ничего особого, только предупредил не приукрашать портрет донны, а писать как есть, однако стороннику караваджизма[40] это условие кажется излишним.

Отец Феона присел на лавку у глухой стены горницы и задумался. Его молчание неожиданно затянулось несколько дольше времени, диктуемого приличиями. Чтобы как-то разрядить возникшую неловкость, дон Алонсо деликатно прокашлялся в кулак.

– Простите, отче, мою невнимательность! За все время я так и не сподобился осведомиться, какое дело привело вас ко мне. Что-то важное или простой визит вежливости?

– Да, – очнулся Феона от своих мыслей, хлопнув ладонями по коленям, – хотел спросить, хорошо ли ты знаешь своих работников?

– Не всех, конечно, – покачал головой зодчий, – разве всех упомнишь? Одни приходят, другие уходят!

– Ну а тех, кто на стене у Святых ворот?

– Этих знаю. Там сейчас плотники работают. Их всего четверо.

– А когда погиб лекарь Преториус, кто-нибудь из них оставался на стене?

– Трудно сказать, – нахмурился дон Алонсо, – насколько помню, была сиеста. Все по домам сидели. Плотники – местные, из Морозовицы. Только один из Устюга.

– Как звать?

– Кого?

– Ну того, из Устюга?

– Фамилию не знаю, а звать Яковом.

Отец Феона от напряжения прищурил глаза.

– Где он сейчас?

Зодчий в ответ только плечами пожал.

– Почем знать? Несколько дней пропадает. Сказывали, пьет где-то в городе.

Слова дона Алонсо почему-то успокоили монаха. Он расслабился и задал следующий вопрос.

– Скажи, Афанасий, как сей баламут выглядит?

Испанец пожал плечами, не понимая, к чему все эти вопросы.

– Выглядит он, отче, как неблагодарная свинья! Толстый, лысый и хромой!

– Понятно, – улыбнулся Феона, – тогда ответь мне на последний вопрос, не заметил ли ты в тот день что-либо подозрительное?

Дон Алонсо задумался.

– Не знаю, – неуверенно произнес он, припоминая, – разве что с утра подъехал к монастырю крытый возок городского головы и стоял до самой сиесты, а потом исчез незаметно…

Возвратившись в келью, отец Феона надолго задумался, разбирая в уме детали разговора с испанцем. Наконец, приняв решение, подозвал Маврикия, успевшего к тому времени задремать в сенях. Глядя на заспанное лицо юноши, Феона спросил с легким сомнением:

– Ты все запомнил, сын мой?

– Все, отче!

– Вот и славно! Завтра поедешь в Устюг помогать отцу Никифору в торговой лавке, а заодно найдешь мне этого плотника. Только на этот раз постарайся быть осторожней, если уж не можешь быть хитрее!

Глава тринадцатая

На Руси спешить никогда не любили. Скоро хорошо не родится. А надо, чтобы хорошо! Потому осмысленность и вдумчивость в делах считались непременным условием получения лучшего из возможного. Ну, если, конечно, этому обстоятельству ничего не мешало!

Едва отстояв утреннюю службу в Троицком соборе, шел Богдан Матвеевич Глебов в монастырскую аптеку – взять для себя любое средство от зубной боли, которым его еще не пользовали сколь не расторопные, столь и невежественные слуги. Веред разнес щеку, скрыв левый глаз за огромной опухолью, адская боль не давала уснуть до рассвета. И длилось это не день и не два, а с тех пор, как обоз дознавателей вместо Нижнего Новгорода повернул к Великому Устюгу. Измученный царский ясельничий выглядел мрачнее собственной тени, под стать было и расположение духа.

– Государь мой! Что же мимо идешь и не здравствуешь старого инока в святой обители? – услышал он за спиной скрипучий голос.

Старец Иов стоял посередине монастырского двора, опершись всем телом на суковатую клюку и насмешливо взирал на хворого вельможу.

– Виноват, отче, не заметил, – буркнул Глебов, кивнув головой в знак приветствия.

– Осторожно, сын мой, движение без смысла лишает сознание горизонта, и тогда человек не видит того, что видеть должно!

Глебов смерил монаха угрюмым взглядом.

– А ты кто такой дерзкий?

– Я не дерзкий, я – древлий! – улыбнулся старик в ответ. – А звать меня – раб Божий Иов, чернец.

– Иов? – переспросил ясельничий, хмурясь от боли. – Не ты ли излечил от недуга девицу Марию Хлопову?

Иов покачал головой.

– Лечит Господь, я презренный, вижу лишь промысел Божий!

– А что ты еще видишь?

– Немного. Вижу, зуб у тебя болит!

– Ну то не великое прозрение, а что промысел говорит?

Вместо ответа старец с неожиданной силой ударил вельможу открытой ладонью по больной щеке, едва не сбив его с ног.

– Ты чего, дед? Разум помутился? – завопил Глебов, хватаясь за горящую щеку. – Ты на кого руку поднял?

– Погоди голосить, государь, – невозмутимо отмахнулся Иов от нависшего над ним обиженного царедворца, – лучше скажи, как твой зуб?

Вопрос оказался неожиданным. Глебов замер на месте, отнял руку от щеки и внимательно прислушался к своим ощущениям. Зуб не болел. Совсем. Впервые за несколько дней ничего не мешало, не ныло и не дергало. Даже опухоль спала, открыв левый глаз. Осталось только чувство легкой натуги и холода в некогда больной челюсти.

– Как ты это сделал, отче? – спросил мгновенно остывший от гнева Глебов.

– Ударил тебя по щеке. Или забыл? – усмехнулся Иов и, не произнеся больше ни слова, медленно побрел в свою келью, стуча по деревянному настилу суковатой палкой.

В то же время, когда Богдан Матвеевич Глебов столь чудесным и неожиданным образом излечивался от своей хвори, на холме у сторожевой башни сидели, примяв расстеленной епанчой высокую траву, отец Феона и Федор Шереметев.

Боярин задумчиво глядел на водную гладь Юга, плещущегося у подножия монастырского холма.

– Помнишь Ржев, Гриша?

– Хотел бы забыть! – невесело ухмыльнулся Феона, бросив на приятеля короткий взгляд.

– Напомни, как звали казачка, который весточку от нас из Ржева в Москву доставил?

– Чоботок.

Шереметев покачал головой, не отрывая взгляда от реки.

– Вспомнил. Отчаянный храбрец! Жив – нет?

– В прошлом году жив был. А что?

Вместо ответа Шереметев откинулся назад и, заложив руки за голову, молчал некоторое время, жуя стебелек сорванной травы.

– Я через год, в Суздальской тюрьме, князя Мишку Барятинского, который к нам на помощь шел, да не дошел, допросил с пристрастием.

– Ну?

– Предали нас Бориска да Мишка Салтыковы. Они Барятинскому прямо указали – не спешить. Он и не спешил, гаденыш.

Шереметев приподнялся на локтях и пристально посмотрел на Феону.

– Да ты знал, поди?

– Знал.

Боярин сплюнул стебелек и усмехнулся.

– А я-то гадал, кто так ловко Борьку свалил? Твоя работа? Теперь моя очередь с Мишкой поквитаться!

Отец Феона невозмутимо покачал головой.

– Ты ошибаешься на мой счет. Я не мщу врагам, а исполняю свой долг перед Богом и людьми. В этом смысл, Федя!

Шереметев сел, обняв колени руками, и упрямо поджал губы.

– Все равно, Гриша, говори, что хочешь, я своего не упущу. Мишка, подлец, мне ответит! Ты же не думаешь, что я просто так за тридевять земель киселя хлебать приехал? Все уже решено!

Феона похлопал распалившегося боярина по плечу и сменил тему.

– Я не вмешиваюсь, друг мой. Только скажи, каким промыслом в твоем отряде оказались архиепископ Арсений и этот елейноликий пресвитер?

Шереметев изобразил на лице полное безразличие.

– Не мое решение. Но если честно, то мне все равно. Следствию они никак помешать не могут. Слышал, у архиепископа в городе своя корысть, до которой мне никакого дела нет. А пресвитер – обычный