Сергей Лавров - Мултанское жертвоприношение

Брат Пимен молчал некоторое время, припоминая многочисленные странствия свои по Вотскому краю, потом сказал:

— Не встречал я поклонения медведю, да и вообще животным. Зоотерику[14] вотяки миновали уже давно, и «воршуды», хранители их, в людском облике только. Изображений медведя у них, конечно, много — и на одежде есть, и в утвари домашней. Сказки есть про гондыря, пословицы… — монах усмехнулся. — Слышал одну легенду, как вотячка подтирала себе зад блинами, и бог ее за это превратил в медведя. Они, скорее, медведя приносят в жертву после охоты, чем молятся на него.

— А как они на него охотятся? — поинтересовался Кричевский.

— Всяко! — отозвался с козел монах, отчего-то привставая, пристально вглядываясь в чашу по сторонам. — «Башмаки» ставят — это дупла такие с приманкою, изнутри гвоздями утыканные. Зверь лапу засунет — а обратно никак. «Качели» вешают возле бортей с пчелами. Топтыгин любит качаться на всем — да и срывается с них прямо на колья. Лабазы ловчие… Да и просто с ружьишком, кто побогаче.

— Я вот думаю все, — сказал ему доверительно сыщик, — коли мы такие разные во всем, можно ли судить их по нашим цивилизованным законам, когда у них законы свои? Справедливо ли это?

Он не успел высказать мысль свою. Брат Пимен резко натянул вожжи, и храпящие лошади встали, как вкопанные. Из-за широкого куста орешника выглянула горбатая морда с тощей бородою, с налитыми кровью глазами, с пеной на отвислых губах, украшенная развесистыми рогами. «Господи! Так, должно быть, выглядит дьявол!» — успел подумать Кричевский.

Лось, близоруко вглядываясь в лошадей и бричку, медленно вышел на дорогу и встал прямо перед ними, шагах в пяти. Только теперь стало ясно видно, какой это громадный зверь: фыркающие, прядущие ушами гнедые головами были ему едва на уровне лопаток. Желтые клочья пены сорвались с волосатой нижней губы, упали наземь.

— Отче наш, иже еси на небеси!.. — отчетливо и громко произнес слова молитвы монах, осторожно сходя с козел.

— Стой! — зашептал ему Кричевский, ловко достав оба револьвера, наводя их в широкую грудь животного и понимая, что такого и впрямь револьверною пулей не сшибешь. — Васька, назад! Не ходи к нему!

— Не двигайся, Костенька, — отвечал ему монах, не оборачиваясь, не сводя глаз с свирепого самца. — Копыт его передних берегись пуще рогов! Он копытом волку хребет с одного удара ломает! Уходи в лес! — крикнул он зверю. — Мир тебе, дух лесной! Уходи с Богом!

Монах медленно прошел вперед и взял лошадок под уздцы. Шапочка его едва достала бы до лосиной морды. Он по-прежнему читал молитву, и голос его был тверд и спокоен.

Лось попятился на шаг, составил вместе копыта шириною с ведро, присел на вислый зад, готовясь к нападению. Брат Пимен встал перед лошадьми, раскинув руки крестом. Зверь начал медленно сгибать шею, опуская голову с тяжелыми тупыми рогами. Кричевский поднял оба револьвера на уровне глаз, готовый палить.

Неизвестно, чем бы дело кончилось, как вдруг где-то поодаль, за спиною у них, заревел другой самец, очевидно, соперник. Тотчас лось, вставший у них на пути, выпрямился, расставил ноги, задрал башку и, в свой черед, огласил окрестности низким трубным воем, напугавшим бы и льва. А в ответ ему из брички, из-за напряженной спины Кричевского, раздались звуки самые неожиданные.

— Да ты сам хам!!! — заорал во все горло гений журналистики, разбуженный ото сна непонятным шумом, но еще не пришедший в себя. — Как смеешь ты ко мне так обращаться?!! Я тебя научу хорошим манерам!!! К барьеру, сударь!!! К барьеру-с!

Петька Шевырев, оставаясь еще во власти хмеля и сна, неожиданно вскочил со дна брички, где почивал спокойно уже несколько часов, покачнулся и, подняв руки над головою на манер рогов, заревел в ответ лосю — не столь могущественно, но зато весьма визгливо, так, что у полковника уши заложило. Изумленный зверь отпрянул, и тогда Кричевский присоединил свой бас к дисканту приятеля, и они заорали уже в два голоса, после чего сыщик дважды выпалил из обоих револьверов в воздух.

Лошади шарахнулись. Гулкое эхо раскатилось по окрестностям, зашумели, застрекотали лесные сороки. А когда все стихло, лося и след простыл. Только чуть качнулись ветки орешника, да листва зашуршала поодаль. Удивительно было, сколь бесшумно и быстро передвигалась по чащобам такая громадина.

Звонкий хохот брата Пимена нарушил наступившую тишину.

— Ну, вы, братцы, и молодцы! — воскликнул монах, удерживая гнедых на месте. — Ай да Петруша! Сохатого испугали! Петька, у тебя глаза с похмелья красные, как у того лося!

Кричевский с Шевыревым посмотрели друг на друга.

— Какого еще сохатого? — пошатываясь, сипло спросил Петька, надсадивший в пьяном крике горло. — Мне приснилась чушь какая-то… будто я вятского корреспондента прибил. Не прибил я никого, нет? Слава Богу! А мы, вообще, где?

III

Ночевали в Вятских Полянах, при переправе через Вятку, и в Старый Мултан приехали на следующий день, к полудню. К сожалению Кричевского, пристава Тимофеева они в деревне не застали: за день до их приезда отправился он по уезду с делами, и обещал быть поутру в Кузнерках. Прочих свидетелей и родственников обвиняемых тоже на месте не оказалось: все они были уже в Мамадыше, в суде, который как раз приступил к слушанию мултанского дела. Дома находилась лишь вдова одного из обвиняемых, Моисея Дмитриева, в родовом шалаше которого, по версии обвинения, и произошло жертвенное заклание Конона Матюнина.

Старая сморщенная рыжеволосая вотячка, ни слова не говорящая по-русски, после настоятельных объяснений брата Пимена пустила их осмотреть пресловутый «куа». Это оказалось незамысловатое сооружение из наклонных жердей с поперечиной, подобное тем, какие в русских деревнях сколачивают работники на сенокосах и сторожа в помещичьих садах. Петька вертелся и так, и сяк со своей камерой, засняв виды шалаша с разных мест. Кричевский с монахом смотрели задумчиво.

— Низковат будет шалашик-то, — сказал брат Пимен, встав под жердями и вынужденно склоняя голову. — Никак тут человека за ноги не подвесить — головою в пол упрется!

— Выходит, врет Раевский, врет? — подскочил к ним Петька, заглядывая в глаза Кричевскому. — Ну, Костька, чего ты молчишь?! Какая твоя версия?!

— А вот мы сейчас проверим! — шутливо сказал полковник, хватая журналиста и делая вид, что желает перевернуть его и подвесить за ноги. — Помогай, брат Пимен, следствию! А ты не ори и не дергайся! Я только примерюсь — а голову сегодня рубить не стану!

— А если серьезно, — продолжал сыщик после того, как отпустили они с монахом брыкающегося возмущенного Шевырева, — то ведь это как подвешивать. Если за ступни веревкою вязать — то, пожалуй, и не поместится. Да и следов сдавливания веревкой на ногах у Матюнина не было. Но вот здесь есть поперечная жердина, видите? Так если через нее ноги жертвы перекинуть и загнуть в коленках за спину, или же тело на жердину животом положить — то вполне подвесить можно. Меня другое смущает. Место-то уж больно людное, посреди деревни, да управа деревенская — вот она, в пятнадцати шагах! Это тогда надо предполагать, что вся деревня в языческом сговоре, и на жертвоприношение полюбоваться приходила.

Пока возились они в саду, старая вотячка наблюдала за ними, с лицом недвижным, подобным маске.

На улице и во дворах там и сям все мелькали рыжие вотяцкие головы, слышался непонятный и невразумительный говор. Вотяки Старого Мултана, казалось, были чем-то возмущены, собирались кучками, говорили резко и громко, даже угрожающе.

— О чем они говорят? — спросил полковник брата Пимена, встав у брички, покуривая, холодно встречая чужие недоброжелательные взгляды.

— Скотина у кого-то пропала, — прислушавшись, сказал тихо монах. — Одни говорят — надо к колдуну идти. А другие кричат, что это уже в третий раз в этом году, и что нужно вора искать, а не колдуна задабривать.

— А чего ты шепчешь? — полюбопытствовал сыщик.

— Большинство из них неплохо понимает русскую речь, — сказал монах. — Они только притворяются незнающими.

— Если здесь есть колдун, я бы хотел с ним повидаться, — сказал Кричевский, сам еще не зная, для чего ему это надобно.

Брат Пимен призадумался.

— За несколько лет до мултанского убийства знавал я здесь на хуторе одну бабку русскую, бобылку, — сказал он. — Как-то раз ночевал у нее, и заспорили мы о вере истинной и о колдунах вотяцких. Вот она мне и поведала, в качестве аргумента, что у нее корова пропала, а колдун лесной нашел. Не знаю, тот ли это колдун — отсель далековато будет. По ту сторону речки Люги.

— Едем к бабке твоей, — решительно сказал Константин Афанасьевич, стараясь сохранить в непривычных для него условиях инициативу и нить следствия. — Заночуем у нее, а по пути осмотрим место преступления. Может, какие мысли в головы светлые придут.