Катерина Врублевская - Дело о пропавшем талисмане

Смотреть на это было и смешно, и странно. Зная, какому «святому» она молится, мне не верилось, что ее мольбы дойдут до Всевышнего. А носки моих туфель, выглядывающие из-под занавеси, доставляли мне особые неудобства: как бы хозяйка комнаты меня не поймала на горячем.

Нужно было как-то отсюда выбираться. Судя по поведению хозяйки, она не собиралась покидать комнату. А пройти незамеченной, ожидая, что Косарева заснет, не представлялось возможным: чихать хотелось нестерпимо.

И я решилась. Резким движением отдернув занавеску так, что слепящий солнечный свет ударил Косаревой в глаза, я вышла из своего ненадежного убежища и громко чихнула. От неожиданности женщина отпрянула, упала навзничь и завопила: «Явился! Слава тебе, Господи! Услышал мои молитвы!»

— Кто явился, Елена Глебовна? Это я, Полина, не бойтесь. Простите, что без спросу вошла к вам в комнату. Так уж получилось.

Косарева смотрела на меня безумным взглядом. Ни говоря ни слова, она тыкала пальцем куда-то поверх моей головы.

— Что такое? Что вы хотите сказать?

Наконец она пришла в себя и с трудом вымолвила:

— Кудри…

Тут я поняла. Несчастная женщина приняла меня за Александра Сергеевича Пушкина, которому только что истово молилась. Мои волосы, короткие, нечесаные и не уложенные в прическу, вились непокорными кудрями. Да еще солнце светило в спину — от этого вокруг головы образовался нимб, а лицо оставалось скрытым в тени.

Наконец выражение лица ее стало осмысленным, она тяжело вздохнула и поднялась с пола.

— Вы все слышали, — со страхом сказала она, заглядывая снизу вверх мне в глаза.

— Да, — ответила я, — и уверяю вас, Елена Глебовна, что никому не открою вашей тайны, если, разумеется, она никак не относится к двойному убийству.

— Я ни при чем, истинный крест, — Косарева обернулась, чтобы перекреститься на икону с изображенным на ней Пушкиным, и медленно опустила руку.

Заметив ее нерешительность, я решила взять быка за рога.

— Странная у вас икона, Елена Глебовна. Не уставная. Может, расскажете, откуда она у вас? И если вас не затруднит, дайте что-нибудь поесть — у меня от голода голова кружится.

— Сейчас, сейчас, — засуетилась она, открыла ящик комода и достала оттуда великолепно пахнущий пирог с капустой, завернутый в льняное полотенце. — Грешна, люблю на ночь чаю выпить с пирогом, вот с кухни и прихватила. Угощайтесь!

Я накинулась на пирог, забыв о приличиях, а Косарева смотрела на меня, жалостливо качая головой и приговаривая: «Ох, и худенькая вы, Аполлинария Лазаревна, в чем только душа держится?»

— Рассказывайте, — невнятно пробормотала я, не отрываясь от пирога, — я буду есть и слушать.

— Ну, хорошо, — вздохнула она и начала свою повесть: — Моя матушка, Мария Ивановна Денисова, родом из этих мест. Ее отец — мой дед — заседал в дворянском депутатском собрании, был потомственным дворянином и имел свой герб. Еще совсем юной девушкой матушка познакомилась у Осиповых-Вульфов с гостившим в Тригорском Пушкиным. Она слегка картавила, была резва и хороша собой, чем покорила сердце поэта. Ей даже рассказали, что Александр Сергеевич называл ее цветком в пустыне, жемчужиной и даже намеревался в нее влюбиться. Он писал ей письма, которые матушка держала в резной шкатулке, часто доставала и перечитывала.

А потом Пушкин женился на Наталье Николаевне и этим разбил матушке сердце. Письма прекратились, надеяться уже было не на что, да и родители ее никогда бы не согласились на брак с поэтом, помня о его легкомысленном поведении и огромных долгах. Она сильно горевала, но вскоре к ней посватался поручик лейб-гвардии Глеб Венедиктович Косарев и спустя полгода ухаживаний сделал матушке предложение. Родители ее, обрадовавшись столь выгодной партии, сыграли пышную свадьбу. Молодым выделили деревеньку да душ около двухсот, они и зажили. Я была пятым ребенком в семье, росла тихой и спокойной, хотя и хворой, и не любила шумные детские забавы.

С годами матушка становилась все более истеричной и капризной: бранила детей, собственноручно секла дворовых девок и корила супруга за то, что тот живет за ее счет. Оказалось, что он не был столь богат, как показывал при сватовстве, и не удивительно, что отец все чаще стал оставлять нас и уезжать на несколько дней, а то и недель на охоту, навестить друзей и просто попутешествовать вдали от дома и властной супруги.

Однажды мать собралась на богомолье в Тверской Христорождественский монастырь и взяла меня с собой, поелику верила, что посещение святого места исцелит меня от золотухи. Мы шли пешком три дня, останавливаясь переночевать в странноприимных домах. Придя в монастырь, матушка тут же стала молиться и бить поклоны у иконы Тихвинской Божьей Матери. Она несчастливо жила с отцом из-за своего характера и молилась в обители о ниспослании ей семейного счастья, обуздании гордыни и прощении грехов.

На второй день нашего пребывания в обители на монастырском дворе к нам подошла красивая дама в платье из черного шелка и кружевной шали на голове. За ней шла дородная няня и несла на руках прелестную девочку лет пяти-шести. Она подошла к матушке и представилась госпожой Рицос Камиллой Аркадьевной. Матушке ничего не говорило это имя, но она, по своей природной любезности, вступила с дамой в разговор. Госпожа Рицос объяснила, что подошла к нам познакомиться для того, чтобы девочки, я и ее дочка, поиграли вместе. Матушка собралась было отослать меня к той няне, но я закапризничала: вцепилась в ее юбку, да так и простояла все время разговора.

Помню, дама спросила, знакомо ли матушке имя графини Рогнеды Скарлади, фрейлины императрицы Елизаветы Алексеевны,[17] на что получила отрицательный ответ. «Я ее дочь, — гордо сказала новоявленная знакомая, нимало не смутясь матушкиным незнанием, — а моя покойная мать была известна своими благотворительными делами. Графиня Скарлади многое делала для устройства больниц, приютов, обучала сестер милосердия ухаживать за больными и немощными, и в знак особых заслуг похоронена в Воскресенском женском монастыре. Неужели вы ничего не слышали о моей матери?»

Матушка, извинившись, ответила отрицательно, но госпожа Рицос не отступала. Ей очень хотелось произвести на мою мать, державшуюся неприступно, впечатление своей знатностью и высоким положением. «Графиня Скарлади, — продолжала она, — была знакома с великим поэтом, Александром Сергеевичем Пушкиным! Он дружил с ней и ее братом, моим дядей, и даже посвятил ему эпиграмму. Неужели и о Пушкине вам ничего не известно?»

«Вы ошибаетесь, — сухо сказала матушка, недовольная тем, что о ней так низко подумали, — вот о Пушкине я наслышана много. И не только наслышана — мы были знакомы и даже переписывались».

«Неужели?! — воскликнула собеседница. — Вы его видели, счастливица! Как я вам завидую! Расскажите мне о нем, прошу вас!»

«Более того, — добавила польщенная этими знаками внимания матушка, — он был в меня влюблен и посвятил мне стихи». И она процитировала госпоже Рицос строчки пушкинского стихотворения о талисмане и коварных очах.

«Боже мой! — Камилла Аркадьевна раскраснелась от избытка чувств и прижала руки к груди. — Какое счастье, что я набралась смелости и подошла к вам! Здесь святое место, где совершаются чудеса! Сам Бог послал вас мне!»

И вновь предложила мне играться с ее дочкой. А когда я отошла в сторону, принялась шептаться с матушкой. Мне не хотелось играть с девочкой: она была маленькой, а нянька — глупой. Я скучала.

Ребенок, заигравшись, стянул с себя вязаную кофту-распашонку, и я увидела у малышки на ручке родимое пятно, по форме напоминающее лошадиную голову. Она зачерпнула ладонями грязь из лужи и бросила в меня. Нянька тут же заквохтала, всполошилась и принялась вытирать ей мокрые руки, а мне стало так противно, что я бросилась к матушке, уткнулась головой ей в колени и стала причитать, мол, не хочу играть с этой девочкой — она нехорошая и пачкает мне платье.

Камилла Аркадьевна вздохнула, потому что я мешала разговору и сказала: «Мне было очень приятно побеседовать с вами, госпожа Косарева. Надеюсь, мы еще увидимся и продолжим нашу интересную беседу». Она попрощалась легким кивком и удалилась вместе с няней и плачущей дочкой.

Мы пробыли в монастырской обители около десяти дней. И все это время матушка общалась с госпожой Рицос. Они вместе молились в церкви, прогуливались по мощеному двору и разговаривали. Я все время находилась около них и помню, что главной темой их разговоров был Пушкин. Они читали стихи, вспоминали случаи из жизни поэта и сходились в одном — обе не любили его жену, Наталью Николаевну. Они считали ее ветреной дамой и причиной гибели Александра Сергеевича.

По прошествии некоторого времени матушка с Камиллой Аркадьевной стали закадычными приятельницами, и, когда настала пора расстаться, они обнялись, расцеловались и дали друг другу обещание видеться как можно чаще.