Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов

дыбы жеребцов с ржаньем раз да ещё раз; вынул на всякий случай наган из кобуры Кудлаткин, встал во главе колонны весь бледнее мела, поджарый, куда подевался живот, что неделю назад ещё мешал бегать, и повёл первую партию арестантов в Зимний театр с такой решимостью на лице, как водили, наверное, комиссары взбешённых матросов на штурм Зимнего дворца.

Ровно в два часа дня без каких-либо эксцессов отряд дислоцировался на месте и занял четверть предназначенного пространства в переоборудованном до неузнаваемости партере театра. Кудлаткин попросил кружку воды похолодней, осушил до дна без передыха, сплюнул, перекурил и проделал аналогичную операцию уже без былого волнения, сучка и задоринки.

В четыре часа дня в зал ворвались «обладатели счастливых билетов», как писали потом газеты, некоторые с жутким любопытством пытались заглянуть в партер, но командующие охраной Бабкин и Приходько не позволяли никому и близко приблизиться. На сцене высился обширный стол для судей, горбящийся, словно безжалостная Голгофа[119].

В жуткой духоте при свете прожекторов, софитов, вспышек фотоаппаратов кинохроникёров и репортёров в пять часов вечера заняли свои места прокуроры, представлявшие государственное обвинение. Через полчаса напряжённого ожидания, во время которого у одной из обладательниц «счастливого билета» случился обморок от духоты и её срочно эвакуировали дежурившей здесь же скорой помощью, гул голосов разорвал истерический выкрик: «Встать! Суд идёт!»

Крепыш во френче боевого офицера, с аккуратными усиками над тонкой верхней губой и с чёрными глазками, пронзительными, как татарская стрела, уверенно вбежал на сцену.

— Азеев! — пронёсся шёпот по залу. — Председатель Нижне-Волжского краевого суда!..

Гуськом потянулись за ним чубатые, вислоухие народные представители, олицетворяющие собой «карающую руку пролетарской диктатуры», как выразился потом острый на язык репортёр местного «Пропагандиста» в статье, посвящённой открытию первого дня судебного заседания.

— Вон и наш Усков, — легонько коснулся локтем супруги Эллочки Херувимчик. — Сверху-то не увидели бы ничего, кроме лысин. А здесь действительно такой прекрасный вид. Прямо рукой дотянуться можно.

— В чём он одет? — заметалась та в поисках театрального бинокля.

— Я ж говорю, здесь невооружённым глазом всё видать, кисонька, — повернул ей головку в нужную сторону инженер и услышал презрительное шипение:

— Фу! Какая безвкусица! В грубых пиджаках, без галстуков, а у вашего Ускова даже рубаха навыпуск и ремешком подпоясанная.

— Ты на Берздина, на Берздина глянь, дорогуша. Прокурор в том же облачении. С него пример и берёт наш Усков. Сменилось всё в мире…

— Меняется всё! — фыркнула та. — Но этикет, манеры вечны!

ХI

К двум месяцам, как и говорили, мало-помалу продвигался процесс. Ни один из подсудимых не признал себя виновным, как ни бились прокуроры. «Взятки давали, — потупив головы, твердили многие нэпманы, — но без умысла навредить или сгубить экономику государства, строящего социализм». Кто-то из них, чуть не плача, клялся и каялся: «Когда я давал взятку, не думал и не хотел никакой экономической контрреволюции… Судите меня за это, а советская власть мне дорога…» Но общественный обвинитель Филов, время от времени делавший какие-то зарисовки и записи в своём блокноте, гордо возразил на весь зал: «Хотел, не хотел — чувство интимное. Судить будут тебя не за желания, не за хотение, а за реальные действия и их последствия. А общая целеустремлённость очевидна…»[120]

Сказать-то он сказал, и мало кто обратил внимание на это, но строго под столом дёрнул его за рукав после этих слов Берздин и, губы прижав к его уху, будто собираясь укусить, грубо внушил:

— Ты с философствованием своим особо не вылазь! Нечего красоваться. Сиди помалкивай, пока тебе слово не дадут. В зале репортёры и журналисты ушлые, есть юристы и, кроме того, иностранные. Враз раскритикуют твою глупость.

— А что я не то сказал?

— В таких преступлениях — статья 58-я — умысел должен быть доказан на подрыв экономики государства. Прямой умысел должен быть у подсудимых, понятно? А его пока тю-тю. И следователи хреновые, ни добыть, ни доказать не смогли. Выкручиваться нам придётся, ясно?

— Нет, — откровенно признался тот.

— Ладно. В перерыве мне с Азеевым разговаривать на эту тему придётся. Хочешь послушать, валяй со мной.

Досадную оплошность эту и скрытые переговоры заметил Херувимчик, обходящийся без театрального бинокля и не спускавший глаз с Азеева и прокуроров. «В чём же их целеустремлённость?» — тоже поднял он брови и даже наморщил лоб, напрягая мысли, но его Эллочка в это своё явление в театр тепло оделась, опасаясь простуды на пароходе, и теперь, задыхаясь от духоты, не давала ему покоя, снимая с себя вещь за вещью и нагружая ими супруга. Забыв про всё, бедный Херувимчик взмолился, однако в ответ та закапризничала:

— Выведи меня отсюда, иначе хватит удар, как ту дамочку.

— Потерпи, — пробовал успокоить её инженер. — Будет перерыв, что-нибудь придумаем. Не позориться же перед народом.

— Ничего ты не придумаешь, — злилась та. — Вентиляции никакой! Не суд, а морока какая-то!

— Тихо, тихо! — перепугался Херувимчик, оглядываясь, не услышал ли кто. — До перерыва недолго.

— Знала бы, не сманил бы сюда. — У Эллочки уже блестели натуральные слёзки на ресницах. — Посмотреть не на кого… наряды на дамочках вульгарные… жена председателя исполкома одета как деревенщина. Модных журналов в руках никогда не держала.

— Эллочка! Ну успокойся, — пытался остановить её упрёки инженер, — на нас уже оборачиваются.

— Это от скуки, — парировала та. — Ничего интересного, кроме допроса мадам Алексеевой по поводу безнравственных кабаков для свиданий начальства с гулящими девками из притонов Мерзликиной и Александровой для партийцев средней руки, они, как и я, не услышали. Сказать по правде, мне известны подробности и похлеще. Тебе нравится, дорогой? Вези меня отсюда сейчас же, иначе я удалюсь одна!

Назревал скандальный демарш. Семейный опыт Херувимчика показывал, что Эллочка так и поступит через минуту-другую, но на его счастье, председатель объявил перерыв, и инженер поспешил за строптивой женой на выход.

Возле театра его встретил мастер Барышев, покуривавший и прогуливавшийся с женой.

— Не нужны билеты, Степан Петрович? — остановил его инженер. — Киске моей плохо стало, вынуждены отправиться к пароходу и там дожидаться остальных.

— Самое интересное впереди, — удивился мастер. — Жинке не угодил?

Эллочка вышагивала впереди, задрав нос, не останавливаясь.

— Словно в воду глядел, Степан Петрович, — покраснел инженер. — Пробовал её уговорить — ни в какую! Домой, и всё!

— Не для дамочек таких, конечно, судебные спектакли, — усмехнулся в усы Барышев. — Её и брать не надо было.

— Столько разговоров было! Умоляла, чтоб достал билеты, а обернулось всё, извините, полным пассажем.

— Чем-чем?

— Стыдно.

— Да не переживай ты