Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов

фельетоном «Даёшь тюрьму». Тогда натерпелся, добывая всевозможных разрешений у разного начальства, ворох бумаг доставал, чтобы проникнуть в заведение, да и, попав туда, пришлось несладко. Естественно, фельетон сделал злым и богатым на издёвки, из-за чего пришлось долго препираться с редактором газеты и отстаивать чуть ли не каждое слово. Но он не дрогнул, и если сдал какие позиции, то только после обещенного запрещения печатать вовсе, однако дерзкие и ядовитые строчки остались: «Тюремщик обязан быть твёрд и холоден. Сговорчивый тюремщик — что чайник изо льда. Оба рискуют упустить своё содержимое, если потеплеют и смягчатся…»

Но в этом городке он готов был изменить собственному представлению о проблеме: начальник, широко улыбаясь, встречал его с распростёртыми объятиями, как старого знакомого, у самых ворот тюрьмы, сиявших свежей белизной стен, как пасхальное яичко. В руке у него был журнал «Огонёк», в почётном строе замерла вся свита, отсутствовал лишь старшина охраны.

— Не приходилось видеть таких исправительных домов, — после крепких рукопожатий ответил взаимной любезностью журналист и пошутил, отдавая должное: — Прямо образцово-показательный!

— Милости просим! — распылялся Кудлаткин.

— Не ведаю за собой особых грехов, но так и провёл бы здесь несколько дней, — рассмеялся Кольцов, ещё более теша душу изволновавшемуся Кудлаткину. — Слышал, монастырь женский заложен был ещё императрицей в этом месте?

— Болтали разное, — кивнул тот и поспешил взять под локоток гостя. — До сих пор живы шутники, балакающие, будто монахи из своего монастыря сюда ходы подземные прокладывали, а монашки — к ним навстречу, вот и бегали друг к другу по ночам, а?! Вона страсти-то какие творились! Теперь что! Тихо у нас было до некоторых пор.

И тоже рассмеялся, затрясся пузом, подмигнув свите, те дружно его поддержали.

— А если правду хотите знать, — сквозь смех продолжал он. — Про баб одни враки. Тюрьмы у нас сроду не было, арестантов в Троицком монастыре на территории кремля держали. Он упразднён был по какой-то причине, и лишь по просьбе бывшего губернатора Попова в 1824 году построили тюрьму, по виду напоминавшую французскую Бастилию; внутри даже церквушка была для арестантов, снесли её после революции.

Вытерев платком губы и раскрасневшееся от смеха лицо, Кольцов вспомнил про сопровождавших его молодцов, задержавшихся у машины, обернулся виновато:

— Вы бы уж поезжали. Мне с арестантами наедине беседовать желательно. Времени займёт достаточно. А товарищу Кастрову-Ширмановичу я отзвонюсь. Объясню. Потом пришлёте машину за мной. Есть связь, Иван Кузьмич?

— Ну как же! — даже обиделся Кудлаткин. — Мы вас и с Берздиным свяжем, если пожелаете.

Старший из сопровождавших ОГПУ нахмурился:

— Если не возражаете, мне бы всё же с вами?..

— Хорошо, идёмте, — не стал перечить Кольцов. — Служба есть служба. Я объясню вашему начальству ситуацию.

В кабинете Кудлаткина их заждались; две девицы в белых передниках дежурили у накрытого стола, на котором попыхивал крутобокий сверкающий самовар; подали чашки на две персоны, за стол сели двое: начальник и гость; сопровождавший от ОГПУ как вошёл, так и застыл у порога, как его ни приглашали. Кудлаткин накрутил аппарат, подал трубку Кольцову, Кастров-Ширманович не высказал ни озабоченности, ни возражений, видимо заранее предупреждённый насчёт полномочий журналиста; людей своих отзывать не стал, приказал ждать Кольцова у тюрьмы и везти к нему, когда бы тот ни освободился.

— Может, всё же откушаете с нами? — посочувствовал Кольцов, но сопровождавший козырнул виновато и исчез за дверью.

— Ну, прошу за стол. Чем богаты, как говорится. — Кудлаткин пододвинул гостю чашку с чаем и тут же подсластил придуманным: — Мы ведь за вашим «Огоньком» очередь занимаем. Ждём нового фельетона, занятно у вас получается, а главное — в точку всё.

— Спасибо, — вскинул на него хитрые глаза журналист. — А я на берегу поинтересовался печатью в будочке; жаловалась старушка — не берёт обыватель ни газет, ни журналов. Жадность заела — дорого, мол.

— Врёт, каналья! — дёрнулся Кудлаткин. — Какой киоск, скажите?

— По правде, — дуя на горячий чай и высматривая посвежее пряники на тарелке, пропустил мимо ушей его возмущение Кольцов, — последнее время некогда было литературой заниматься, увлёкся, знаете ли, авиацией. А эта поездка к вам — чистая случайность. В редакции пора отпусков, некого послать, пришлось самому.

— Правда? — не поверил Кудлаткин, но журналист и глазом не повёл, и он продолжил: — Отпуска — чертовски неприятная штука, по себе знаю, все рвутся, словно заработались до смерти, а начальнику мечись меж ними. Я ведь подумал, Михаил Ефимович, прославились мы на всю ивановскую с этими нэпманами, вот вас сюда и пригнали подстегнуть фельетончиком, а?

— Ну… — поперхнулся от обезоруживающей непосредственности Кольцов, которому самому уже претила затянувшаяся игра в кошки-мышки, казалось, с простоватым тюремщиком, — в определённой степени вы недалеки от истины: уголовное дело шум подняло, давно не привлекалось к ответственности такого большого количества преступного элемента.

— Да какой это преступный элемент! — крякнул от досады Кудлаткин. — Вот раньше были уголовники так уголовники! А эти — слюнтяи. Одни взятки давали, другие брали, о последствиях не думали, считали за должное, катаясь как сыр в масле. Гляньте кругом, везде не так ли? Эти нэпманы кому хочешь душу замутят. Потому что изменилась жизнь. И берут люди деньги как своё, раз их в кресло достойное усадили.

— Это вы мне — такое? — встрепенулся Кольцов.

— Да нет! — Кудлаткин ладошкой отмахнулся. — Я их психологию выворачиваю наизнанку. Как они рассуждали. А теперь, угодив за решётку, спохватились и слёзы льют. Борисова с Козловым в Саратов вызвали на днях, но зэкам не терпится покаяться, ко мне с заявлениями прут, друг друга так и поливают помоями. Разве настоящие уголовники так поступают? У тех строгие правила.

— И Солдатов? — не поверил Кольцов. — Тот вроде запирался?

— И он поплыл, — отдуваясь после третьей чашки, полез за платком Кудлаткин. — Конечно, не без моей помощи. Мы тоже штаны зазря не протираем. Мои хлопцы подход имеют к каждому зэку. Всё душевненько, по закону. Петро Солдатов, скажу я вам, большого соображения делец. По-деловому и рассудил — чем червонец тянуть да бычиться, лучше покаяться перед органами и пролетарским нашим судом, может, и скинет годок-другой, а то и пятёрочку.

— Уж больно много обещаете, — засомневался Кольцов. — Братья Солдатовы, на мой взгляд, центральные фигуранты будущего судебного процесса.

— Да что ты, милый! — забывшись, по-свойски усмехнулся Кудлаткин. — Как говорится, три у отца было сына, только молодцом один удался. Петро всем заправлял, но в общей катавасии главных искать следует среди особ другого положения.

— Это кто ж такие?

— Как — кто? Попков, который в Саратов успел переметнуться, Дьяконов да Адамов. Шестёрками меж ними и нэпманами, понятное дело, бегали несколько хмырей, в особенности Лёвка