Купеческий сын и живые мертвецы - Алла Белолипецкая

и снова запрокинул голову. Платье Зины по-прежнему белело на фоне часов, что увенчивали колокольню. Но поповская дочка больше уже не размахивала руками. Теперь она глядела вниз — Иванушке показалось, что прямо на него. А еще она свесилась через перила колоколенного балкончика, держась за них только одной рукой. Другой же рукой указывала куда-то вниз — да еще и вскидывала то и дело лицо, словно желала проверить: видит её Иванушка или нет?

Купеческий сын проследил направление её указующих жестов — и сердце у него похолодело. Он оглянулся на Губернскую улицу — не появился ли там хоть один человек? А когда увидел, что улица по-прежнему пустынна, хотел даже вернуться и начать стучать во все подряд окна и двери — звать людей на помощь. Ибо — теперь-то уж точно никто не стал бы поднимать его на смех!

Но — если бы он сейчас повернул обратно, то потерял бы несколько лишних минут, которых у Зины уж точно не было. Он хорошо рассмотрел, на что девушка указывала ему — даже стволы деревьев и разросшийся кладбищенский кустарник не могли в полной мере скрыть картину.

И купеческий сын припустил по одному из двух укатанных дорожных желобов к чугунным воротам, в которые упиралась дорога.

Вначале он бежал так же быстро, как и всю дорогу до этого. Потом сбавил ход — перешел на неуверенную рысцу. А под конец, когда до ворот оставалось саженей десять, и вовсе перешел шаг, который становился все более и более медленным. Только теперь он как следует разглядел тех, кто штурмовал открывавшуюся внутрь кладбищенскую калитку.

Он и раньше догадывался, кто они. Вот только — не предлагал, как они выглядят. И какие намерения будут выказывать явственно и непреложно.

— Как же это я не подумал-то? — прошептал Иванушка и крепче притиснул к боку клетку с Эриком Рыжим; тот перестал шебаршиться внутри — сидел тихо, напряженно, будто закаменел. — Ведь мне нельзя туда! Никак нельзя!..

2

Митрофан Алтынов прежде всегда считал, что волосышевелятсянаголове — это просто такая фигура речи. Но вот теперь купец первой гильдии осознал, как сильно он заблуждался на сей счет! На затылок ему будто кто-то подул — выпустил целую струю совершенно ледяного воздуха. От этого кожа на голове Митрофана Кузьмича вся пошла пупырышками мурашек. И в центре каждого из них вздыбливался — купец явственно это ощущал — стронувшийся с привычного места волосок.

Удары, доносившиеся изнутри дубового гроба, были сильными и непрестанными. Но, вместе с тем, были они еще и однообразными — до такой степени, что казались какими-то равнодушными. Тум, тум, тум — так стучит о стену незакрепленный оконный ставень, когда в него ударяет ветер.

Митрофан Кузьмич сделал шажок вперед — но ухитрился наступить при этом на обломок расколовшегося саркофага. И даже успел подумать: «Дрянной мне тогда подсунули камень!», когда его повлекло вперед — он стал заваливаться носом в пол. Митрофан Кузьмич попытался предотвратить падение: совершил такое движение ногами, будто намеревался убежать. Однако это ему не помогло: он рухнул прямо на крышку гроба, выпроставшегося из саркофага.

Лицо о гроб своего отца он всё-таки себе не расшиб: успел выставить вперед руки. И отбил себе обе ладони о твердокаменную лакированную древесину. Но боли в руках Митрофан Кузьмич почти что и не ощутил. Теперь, когда он лежал прямо на дубовой гробовой крышке, он всё ощутил куда явственнее: и вздрагивание дерева от мерных ударов в него, и приторный дух тлена — несильный, перебиваемый запахами ароматических смол и притираний. Не зря же ведь он когда-то приглашал из губернского города лучших бальзамировщиков! Но главное — Митрофан Кузьмич услышал, отчетливо и не мнимо, как изнутри по поверхности гроба что-то проскребывает.

Он припал ухом к самой крышке — вжался в неё так, что ушную раковину пронзило болью. Но он и этого почти что не заметил. С четверть минуты он в вслушивался в доносившиеся изнутри звуки. А потом совершил нечто такое, за что его и впрямь следовало бы отправить в сумасшедшие палаты.

— Батюшка? — произнес он неуверенным шепотом, всё еще лежа ухом на гробе; но потом чуть привстал, опершись о поваленный гроб руками, и выговорил уже громко — приблизив губы к тому самому место, в которое стучали и скреблись: — Батюшка, это вы?

Звуки внутри стихли на мгновение-другое. И у Митрофана Кузьмича возникла дикая, но непреложная уверенность: там тоже прислушиваются. Во второй раз волоски у него на загривке зашевелились. Но на сей раз — не от страха, отнюдь нет! Митрофан Алтынов, купец первой гильдии, испытал чувство, которому он мог найти только одно наименование: благоговение.

И тут из гроба донесся уже не стук: внутри что-то явственно перевернулось. И Митрофан Кузьмич готов был бы поклясться на Святом Писании: перевернулось с тихим вздохом. А потом снова принялось ломиться сквозь крышку. Теперь уже вроде как даже — с энтузиазмом.

— Батюшка, я сейчас! Я выпущу вас!

Митрофан Кузьмич вскочил на ноги, заметался по склепу, ища хоть что-то, чем можно было бы взломать дубовую крышку. Однако ничего, как на грех, ему на глаза не попадалось. Так что купец снова упал на колени, схватил один из обломков гранитного саркофага — выбрав самый острый, и уже занес его над дубовой крышкой — метя туда, где виднелась заржавленная шляпка гвоздя. «Здесь древесина быстрее всего поддастся», — решил он.

Но тут кто-то словно бы схватил его за запястье, так что он едва не выронил свое орудие.

— И кто, по-твоему, мог бы там дышать — в гробу, который полтора десятка лет простоял заколоченным? — услыхал он чей-то голос.

И только долгие секунды спустя до него дошло: это произнес он сам! Не простофиля-муж, не отец сынка-недотепы, а негоциант-миллионщик, который в жизни не пошел бы на поводу у всяких фантастических идей.

— Да ты и сам видел, кто сейчас шастает по кладбищу, — произнес всё тот же здравый, рассудительный голос. — Погляди — их персты до сих пор на полу шевелятся.

И голова Митрофана Кузьмича повернулась — как если бы кто-то сдавил её двумя руками и обратил его лицо в сторону двери.

Обрубленные дверным полотном пальцы и вправду всё еще подергивались — но как-то вяло, почти что незаметно. Так что больше походили теперь на обломанные прутики с ободранной корой. И Митрофан Кузьмич высвободил свою голову из хватки тех невидимых рук, что её сжимали.