Плаха да колокола - Вячеслав Павлович Белоусов

— Агент губернского розыска Ковригин, — представился тот с довольно грозным видом.

— А я Странников! Слыхал? — качнулся навстречу Странников. — Дерзить мне вздумал?.. Скажи своему начальнику, чтоб посадил тебя под арест.

— Что?! — выкатил тот глаза на лоб.

— Скажи, скажи, товарищ Ковригин, — миролюбиво подёргал за рукав милиционера Иорин. — Василия Петровича надо слушаться. Это не просто человек, это сам ответственный секретарь губкома! Только сначала помоги мне довести его куда-нибудь присесть. Тут портовый сад недалеко был. Посидим с ним на ветерочке. Обдует с Волги, и всё будет нормальненько. А то Мария Яковлевна, супруга его, разволнуется. Ну, давай, помогай!

И они вдвоём, подхватив под руки третьего, предприняли попытку достичь предполагаемой цели. Милиционер, видимо, растерялся от бесцеремонной наглости обоих да и стерёгся пугающей важности персон, поэтому старался добросовестно; попытка им удалась, до портового сада действительно оказалось рукой подать.

— И меня не знаешь? — спросил милиционера Иорин, когда они закурили, оказавшись на скамейке; Странников уже похрапывал в серёдке.

— Наш? — сомневаясь, всмотрелся агент, сообразив, что лучше поменьше задавать вопросов.

— Нет. Гражданский я, — хмыкнул Иорин, пустил струю дыма в лицо любопытствующему. — Но из учреждения. — И, царственно откинув голову назад, поправил съехавший галстук.

— Справитесь теперь сами?

— Здесь близко.

— Тогда я пошёл? — начал прощаться агент.

— Давай. — Иорин занялся стряхиванием пепла, угодившего на пиджак Странникова. — Грязь не грязь?.. Не вижу. Резко весна взялась. Развезло…

— Зима холодной была, — махнул рукой агент. — Может, всё же помочь?

— Ты смотри про его распоряжение не забудь, — напомнил в след Иорин. — Доложи начальнику про арест. А то наш строг.

— Так точно!

— Ну пока.

И они расстались.

Красивое место — портовый сад. Жаль, почти нет электрического освещения. Висели поначалу кое-где на столбах фонари, но побило камнями хулиганьё. Обновили лампочки — снова та же картина. Больше не пытались — темнота друг молодежи. Теперь редко какой прохожий забредал сюда в позднее время погулять, да ещё с девушкой. От Волги сбегает главная кудрявая аллея, но это летом кудрявая и зелёная, а сейчас кустарник только-только оживал. Середина сада — точь-в-точь молодая рощица. Почти у калитки начинается озерцо, заботливо огороженное когда-то красивым заборчиком. Но теперь забор уродлив, местами повыдернут и поломан. Тут же уснувшая речушка с переброшенным через неё мостом, заброшенным и заросшим паутиной. Темный сад пуст и тих, настоящее хранилище чужих тайн. Иорин поёжился, но не от страха, от прохлады. Его здесь знала каждая дворняга. Если только кто заезжий. Но откуда быть чужому в их маленьком городке? Появись — уже на виду.

Он докурил вторую папироску, зашвырнул ловким щелчком окурок. Тот, описав красивую искристую дугу, опустился где-то в темноте. Подремал рядом с безмятежно похрапывающим соседом, выкурил ещё парочку и тем же манером избавился от окурков. «Пожалуй, пора будить да трогаться, — подумал он, взглянув на часы, — ещё мал-мал, и Мария Яковлевна начнёт волноваться». Опыт никогда не подводил его в таких случаях.

— А кто же этот кавалерчик, занял наше любимое местечко? — раздался вдруг за спиной нагловатый пьяный голос.

— Разинь зенки, братан! — забасил второй. — Их здесь двое.

— Баба?

— Если бы. Кажись, боровок.

Иорин оглянулся. Под развесистым деревом маячили три чёрные тени.

— Косой? — присматриваясь к очертаниям того, кто поменьше, спросил он.

— На тебя намекает, Паук? — пожаловался один другому.

— Оскорблять вздумал, — добавил другой.

У коротышки действительно отсутствовал один глаз, его закрывала повязка. Только теперь, присмотревшись при выскочившей, словно специально, из ветвей луне, Иорин понял, что ошибся. Знакомых среди троих не было.

— Граждане-товарищи, — переходя на их язык, поднялся он со скамейки. — Шли бы вы своей дорожкой, мы, местные, люди гостеприимные, если в чём нужда, выручим.

— Он нас стращает, Паучок, — опять встрял неугомонный, и в руке его блеснуло лезвие финки.

— Не лезь, Жёлудь! — оборвал коротышка верзилу, похоже, несмотря на рост и тщедушный вид, он был в этой троице за старшего.

— А чё кипиш подымает? — подал голос молчаливый с дрыном в руке. — Дай-ка я пощупаю боровка, что на лавочке дремлет. И разойдёмся чин-чинарём.

Он змейкой нырнул к Странникову, но Иорин изловчился и ударом ноги отбросил его на землю:

— Не сметь, мразь!

— Он дерётся, Паучок, — придурковато запищал упавший и задрыгал ногами, не подымаясь.

Иорин скривил губы, было не до шуток: у коротышки тоже что-то блеснуло в руке, Иорин напрягся, но охнул, не уследив, покачнулся от острой боли в плече: достала всё же его финка верзилы. Уже падая, он услышал сквозь звон в ушах сухие щелчки револьверных выстрелов и крики: «Стоять! Руки в гору! Башки продырявлю к чертям собачьим, если с места тронетесь!»

II

Не нравился ему этот город, хоть умри! Когда втемяшилось в душу пронзительное чувство неприязни, он и вспомнить теперь не мог. Последние дни работы в Саратовском комитете чудный звон обещаний близкого назначения в столицу заласкал слух, но перебежал дорогу Герка Протасов из идеологического отдела, тоже ходивший в выдвиженцах на повышение, а ему угодило в этот город: убрали прежнего секретаря губкома Муравьёва, сумевшего за два года наломать дров, срочно требовалось выправлять положение.

«Участок ответственный, — твердили наставления, — губерния сложная, многонациональная, но ты справишься, и потом… лучше начинать с самостоятельной работы, нежели хотя бы и в столице, а по отделам ошиваться… К тому же места исторические, вольница Разина, Каспий под носом! Где ещё увидишь».

Приехал поздней осенью и поразился — грязь несусветная и холодрыга, да с таким ветром, что на вокзале чуть уши не оторвало, вдобавок унесло шляпу, за которой пришлось бегать на общую потеху… Так вся осень и прошла, зато летом жара до пятидесяти градусов. Воздух такой, рот открывать не хочется, только верблюды и выдерживают.

Но главное — народ злой. Вот уж действительно многонациональная губерния, не пересчитать, и каждый своё. А все прут в губком.

Подымись хоть в шесть, кипятился Странников, вышагивая по пустующей улице, и припрись в губком в самую рань, галдящая толпа уже осаждает двери. Жаждут его перехватить. Прячься, не поможет. Раньше были ещё горлопанистей, теперь пожиже и мельче. Но всё равно тошно их видеть. Особенно сегодня.

Он невольно приостановился. Поганый день у него сегодня. Много накопилось с прошлого, а главное — надо разобраться со вчерашним вечером. Странно всё закончилось, подозрительно непредсказуемо. А может, непредсказуемо только для него одного?..

Странников полез за папиросами и долго не мог отыскать пачку трясущимися руками — вчерашнее давало знать, а похмелиться не решился, да и