Убийство в доме свиданий - Сергей Васильевич Карпущенко

Вначале в трубке раздавались лишь шуршание и треск. Даша как будто то ли вспоминала, толи соображала: стоит л и говорить. Потом послышалось:

— Нет, господин полицейский, ничего не пропало, я бы знала, ага, да, да.

Выжигин скорее был обрадован, чем огорчен этим сообщением, — отметалась фантастическая версия князя, но он все же спросил:

— Ты не забыла? Может быть, тебе сходить в ее комнату и еще раз проверить? Платье, обувь, белье…

— Нет, нет, я знаю, — проговорила Даша по-солдатски четко, что-то не понравилось Выжи-гину в этом механическом ответе.

— Ладно, больше опрашивать не буду, но если вспомнишь, позвони в участок на Глазов-скую, тридцать шесть. Телефон простой, две цифры — шестьдесят четыре. Хорошо?

— Ага, да, да, — раздался ответ горничной, и в трубке послышался звук противного, как нытье комара, зуммера.

Выжигин вернулся в гостиную к князю:

— Дорогой Петр Петрович, я рад вам сообщить, что вы ошиблись — горничная отрицает пропажу вещей Иоланты.

Но Сомский выслушал сообщение Выжигина с полным равнодушием. Он, понял Степан Андреевич, был занят сейчас обдумыванием какой-то новой идеи. Наконец Сомский заговорил:

— Вся эта одежда — пустяки сущие. Главное — другое. Знайте, кузен, что это было не убийство, а казнь.

Выжигин весело пожал плечами:

— Не вижу разницы. Человек, поднявший руку на другого человека, убивший его, совершил убийство. Все понятно.

— Нет-с, молодой человек, ничего вам покамест непонятно, — внушительно сказал князь и, сняв со стола одну из лежащих газет, развернул и без дополнительных пояснений стал читать: — «Вчера в окрестностях Киева группа из шести человек ограбила дилижанс с пассажирами. Крестьяне ближайшего села, узнав о грабеже, устроили пешую погоню за грабителями, а те, встретив двух пахавших крестьян, пристрелили их и захватили лошадей. Впоследствии к крестьянам присоединились стражники и отряд казаков, высланный из Киева. Возникло форменное сражение с непрерывной стрельбой, продолжавшейся целый день. Во время перестрелки с грабителями убиты шесть крестьян и один казак, несколько крестьян и казаков ранено. Озлобленные крестьяне, настигнув разновременно трех грабителей, зверски растерзали их. Один из грабителей, раненный казаками, обратился к своим товарищам с просьбой пристрелить его. Тремя пулями в голову он был пристрелен».

Сомский, продолжая держать газету в руках, внимательно посмотрел на Выжигина и спросил:

— Озлобленные крестьяне убили или казнили бандитов, виновных в смерти своих товарищей? — Степан Андреевич промолчал, а князь сказал: — Крестьяне не просто были озлоблены. Они не были уверены в том, что правосудие вынесет убийцам — бандиты — натуральные убийцы! — справедливый приговор, то есть воздаст им тем же, что и они. Они боялись, что весы правды не будут уравновешены, ведь чувство талиона, то есть воздаяние обидчику сходной его преступлению мерой, живет во всех нас с древнейших времен. Но читаете ли вы газеты, мой милый кузен? — живо спросил Сомский.

— В основном «Санкт-Петербургские ведомости», — отчего-то покраснел Выжигин.

— Мало! Очень мало! Читайте больше! Хотя бы ту же «Речь», печатный орган кадетов, откуда я вам зачитал это сообщение. Тут и там, что любопытно, попадаются сообщения о применении казни не к бунтовщикам-революционерам, как это было во время революции, когда действовали военно-полевые суды, а, например, к бандитам-экспроприаторам. Вот вам пожалуйста, в той же «Речи»! — И Сомский снова взялся за газету: — «В военно-окружном суде окончилось дело о шайке экспроприаторов. Всех подсудимых пятнадцать, из них девять мужчин и шесть женщин. Приговором суда пять подсудимых приговорены к смертной казни». Но, может быть, вы скажете, что революционеров судили? Тогда вот вам другое сообщение: — «Командующим войсками московского военного округа конфирмирован приговор военно-окружного суда по делу студента Любимова, обвинявшегося в убийстве вдовы профессора Расцветовой и приговоренного к смертной казни». Есть и еще сообщения.

— Простите, князь, — несколько раздраженно сказал Выжигин, — я что-то не слишком понимаю» к чему вы клоните…

— Поясню, — без всегдашней полуехидной улыбки сказал Сомский. — Императрица Елизавета за уголовные преступления казнь у нас в Рассеюшке отменила. Страшных изуверов, даже деток малых, люто, бесчеловечно резав-ших-терзавших, кнутом похлещут да и на каторгу отправят. Правило талиона, старинное и священное, царственной ручкой отменено было. А в Англии не то — там за почти семь тысяч видов правонарушений, почти невинных иногда — кража писем, например, или порубка чужого леса, смертная казнь полагалась. Англичанин талионом сверх меры наелся, да и народ там через устрашение послушней стал — не только поэтому, конечно. И получили мы на теперешний день то, о чем я с вами, кузен, вчера говорил. В тысячу раз у нас люди чаще убивают один другого, чем в Англии.

— И все же, простите, не могу постигнуть, к чему вы клоните, — пожал плечами Выжигин.

— Поймете, сейчас к самому главному подхожу. — Снова заиграл Вольтер в уголках тонких губ Сомского. — Так вот, соскучился у нас народ по казни — не по убийству, заметьте, а по казни, которая от идеи идет. Убийство на эмоции замешано чаще всего, а эмоция — дымок. Сейчас она есть в тебе — и ты бьешь, режешь, а через минуту уже о содеянном горюешь. Тот же, кто на казнь собрался, от идеи идет, а идеи чаще всего и топором из головы не вырубишь — только голову срубить надо, чтобы идея исчезла. Да и исчезла ли она, если уже в голове другого человека обитает? И я, кузен, самыми последними клетками мозга и сердца ощущаю: мы живем во время идеи казни, и время это страшное, затяжное, и все эти приговоры к казни, о которых я вам читал, не случайны. Мысль казнить повсюду разлита.

Сомский замолчал и снова опустил сухарик в сливки, а Выжигин, которому отчего-то стало жутко, не по себе от слов князя, тиха спросил:

— И в моем деле тоже казнь?

— Абсолютно уверен! — энергично кивнул князь. — То есть никакая там не обида на собственное бессилие, не случайная вспышка гнева, а действия по заранее обдуманному плану, исполнение приговора, вынесенного тайным судом. А что касается открытых окон, оброненных подвязок и испанских кинжалов — ваша забота, мой друг.

Уже было девять часов вечера, и Выжигин вспомнил, что он еще должен заехать в свое отделение, чтобы взглянуть на пластинки со снимками отпечатков пальцев, оставленных на сапоге, а поэтому поднялся.

— Вы уже уходите, голубчик? — мелькнули досада и просьба в обесцвеченных старостью глазах князя.

— Простите, требует служба, — кивнул Выжигин коротко, точно отрезая этим решительным жестом все просьбы князя побыть еще в его гостиной.

— Жаль, жаль. Вы вливаете в старые мехи моих чувств вино вашей молодости, и оно оживляет меня, поверьте. Приходите почаще. — Князь запнулся