Даниэль Пеннак - Господин Малоссен

– Я вас очень люблю, обоих, очень. Так держать!

Блеснув в последний раз своими ирландскими глазами, она помахала нам рукой и зашагала прочь таким решительным шагом, будто уже сейчас отправлялась в Пуату пешком.

Ни с того ни с сего я вдруг говорю:

– Ты знала, что у этой латинистки – черный пояс по дзюдо?

– И что эта королева киноманов – чемпионка по теннису, да, я это знала, – отвечает Жюли, нажимая на газ.

Первый, кого мы встречаем в клинике Святого Людовика, это профессор Бертольд в сопровождении своего неотвязного стада в белых халатах. Он встречает нас так, как лишь Бертольд умеет это делать. Он указывает на нас своему выводку ученых утят, зычно перекрывая все пространство громадного холла:

– Представляю вам чету Малоссенов, сборище карликов! Эти двое невероятно способствуют прогрессу медицины. Вы полагаете, что видите перед собой обыкновенную пару, каких много, – может быть, несколько удачнее остальных в случае подбора самочки – так вот нет, вы опять метите мимо, как всегда! Это целый отдел экспериментальных исследований движется вам навстречу! Смотрите на них, сборище карликов, и благодарите – им вы обязаны всеми своими познаниями, вы, претендующие воплощать медицину завтрашнего дня!

И, обращаясь уже непосредственно к нам, спрашивает:

– Вы что-то забыли? Или малыш выскочил прямо к вам на колени? Это лишь в очередной раз подтверждает, что он в отличной форме, поганец, хоть сейчас – на арену!

– Где Жервеза?

По голосу Жюли Бертольд замечает, что что-то не так:

– Жервеза? Уехала с вами, не далее как три четверти часа…

– Как это, уехала с нами? Мы же только пришли! – говорю я, собирая последние, разгоняемые страхом слова.

– Вы пришли, вы пришли, – раздраженно бросает Бертольд, – вы же звонили ей из кафетерия три четверти часа назад, и она к вам спустилась!

– Из кафетерия? И кто ответил на звонок? Вы сами?

– Нет, секретарша. Жервеза как раз одевалась, и секретарша передала ей, что господин Малоссен ожидает ее в кафетерии.

Мы бросились каждый в свою сторону: Жюли к Жервезе, а я – к нам домой. Как всегда, я загоняю свой страх в ноги, и мои ноги загребают Бельвиль, весь, с его пестротой и асфальтом, с его опустевшими фасадами, что живее новых, с его гроздьями побрякушек и развалами тряпья… Это вечер базарного дня – очистки разлетаются у меня под ногами, и так как в голове у меня сидишь ты – я стараюсь ни на чем не поскользнуться, не встряхнуть тебя, потому что надежда вновь стала столь хрупкой, а волосок судьбы – столь тонким, что один единственный шаг в сторону, одна неверная мысль могут навсегда отбить у тебя охоту вылезать; и я уже не знаю, о чем думать, и я уже не думаю ни о чем, я бегу, не заботясь даже о том, чтобы обругать этого тупого Бертольда, я бегу, не осмеливаясь представить себе, куда я бегу, я просто бегу к двери скобяной лавки, за которой я хотел бы увидеть Жервезу, убаюкивающую Верден, я бегу к образу, дорогому сердцу Жервезы, к мадонне Кватроченто, ожидающей маленького Малоссена и обвешенной со всех сторон ребятишками, я бегу и вбегаю столь стремительно, что дверь скобяной лавки буквально разлетается под напором.

И вместо пышной девы меня встречает плоская весталка, сухая как судебное предписание.

Тереза.

Одна. Сидит в столовой.

И протягивает мне маленький черный магнитофон.

– Не волнуйся так, Бенжамен, она всё здесь объясняет.

Так. Объяснение. Лучше, чем ничего.

Тереза добавляет:

– Я так и думала, что этим все кончится.

И хотя подобная ситуация, определенно, складывается впервые, меня преследует тревожное чувство, что все это в мельчайших подробностях я уже переживал когда-то – головокружение памяти.

– Как это включается?

– Нажми вот здесь.

Я нажимаю вот здесь.

Кассета начинает крутиться, и я слышу объяснение.

Это – не голос Жервезы. Это – голос мамы.

«Мои дорогие деточки, теперь, когда вам больше нечего бояться…»

Материнская проницательность…

«…теперь, когда вам больше нечего бояться…»

Точно! Я вспомнил, где и когда я уже пережил это: да здесь же! В тот год, когда мама оставила нас ради Пастора.

С той лишь разницей, что в прошлый раз я не слушал магнитофонную запись, а читал письмо, обливаясь холодным потом, в полной уверенности, что она сообщит мне, что Жюли сбежала с этим очаровашкой инспектором-убийцей. Но нет, это оказалась она сама. И сегодня, когда мне позарез нужны новости от Жервезы, опять на первый план выступает мама!

– Он влюбился в нее, когда явился с первой кассетой, Бенжамен, с той, которая подтверждала твою невиновность, с записью голоса Клемана.

Я прикладываю магнитофончик к уху.

– Мама сама здесь это объясняет, спасибо, я не глухой!

Но голос Терезы настойчиво дублирует мамино объяснение:

– Его увлекла ее прозрачность, Бенжамен!

Она слово в слово повторила идиотскую фразу нашей мамы:

«Барнабе увлекла моя прозрачность». (Именно так!)

– Он был ей большой поддержкой в ее скорби. Он преуспел в том, что не удалось ни одному из нас, он ее вылечил, Бен! Это с ним она разговаривала потихоньку. Он дал ей одно из своих переговорных устройств…

«…большой поддержкой в моей скорби…»

И в самом деле, требовалось услышать это по меньшей мере дважды, чтобы поверить в сказанное. Едва ожив, мама вновь срывается, теперь с Барнабе! После «Зебры» и колонн Бюрена Барнабу слизнул и нашу маму!

– И представь себе, она же его никогда не видела! Она даже не знает, какой он из себя! Ну разве не чудо?

Тереза… О, Тереза… грустный василек, засохший на корню… как я тебя люблю и как мне хочется задушить тебя на месте…

– Они собираются отстроить заново дом в Веркоре и сделать из него храм прозрачности… невидимый дом… как в сказке… Это будет шедевр Барнабу!

Нет, я ее все-таки задушу!

Я застреваю на этой мысли, когда Жереми, распахнув дверь, орет во всю глотку:

– Это правда, что мама слиняла с Барнабу?

Я передаю черную метку Жереми, а сам мчу наверх, в нашу комнату, к телефону.

Джулиус, вырванный из сна моим внезапным появлением, усаживается на свой толстый зад и ждет результатов с неменьшим нетерпением, чем я.

Занято.

Телефон Жервезы занят.

Хороший знак.

Что и подтверждает Джулиус, хлопая пастью.

Так как в полиции совсем не дорожат жизнью своих служащих, я решил увести вашу монашку. Лучшей разменной монеты не найти. Если вы хотите снова увидеть ее живой, отпустите мою обманщицу в самое ближайшее время. На тот случай, если вы еще сомневаетесь в моих словах, спуститесь в парадную и загляните в почтовый ящик, вы найдете там доказательство того, что сестра Жервеза в самом деле сейчас у меня.

Когда я вхожу в квартиру Жервезы, Жюли, Кудрие, инспекторы Титюс и Силистри и дивизионный комиссар Лежандр с двумя специалистами в энный раз прослушивают автоответчик. Доказательство, обнаруженное в почтовом ящике, лежит у них перед глазами. Это – фаланга мизинца Жервезы. Мизинец с татуировкой на подушечке.

Он завернут в листок с посланием, которое и вызвало это гробовое молчание.

Через два дня получите руку. Мало будет руки – пришлю вам младенца. Я чувствую, что во мне просыпается аппетит повитухи.

Записочка, которую Сенклер подписал своим именем.

67

Она заметила грусть во взгляде инспектора Титюса, когда он вошел к ней в камеру тем вечером.

– Ну что же, Мари-Анж, сегодня я пришел к вам в последний раз.

В руках он, как всегда, держал корзину, из которой выглядывало золотистое горлышко бутылки шампанского, накрытой ресторанной салфеткой.

– Икра, – объявил он.

Она помогла ему разложить приборы. Серебро, фарфор и два хрустальных фужера.

– Какая глупость – втискивать шампанское в эти узкие мензурки; шампанское требует свободного пространства.

Марка производителя на банке с икрой была одобрительно встречена Мари-Анж.

Инспектор Титюс перехватил ее взгляд.

– Каждый раз я замечаю, как вы украдкой посматриваете на этикетки, – проверить, не подсовываю ли я вам какую-нибудь дрянь, – спокойно сказал он. – За кого вы меня принимаете? Не все полицейские – полицейские чиновники. Некоторые тоже знают толк в жизни…

Она не смогла удержаться от улыбки.

Он открыл шампанское осторожно, без хлопка.

Мелодия игристого вина полилась в широкие бокалы. Мелкие пузырьки, высокие ноты.

– Еще я принес вам это.

Ее первый розовый костюм. Ее вторая кожа. Приятной чистоты и свежести. И в придачу к этому трусики и бюстгальтер, которые были на ней в день ареста. Она не смогла удержаться и через какое-то мгновение уже стояла перед ним нагая, сбросив все, что на ней было, на пол и протягивала руки.

Он смотрел на нее, не дыша. Ему пришлось призвать на помощь всю свою любовь к Таните, чтобы не выйти за рамки профессиональной этики. И все же на несколько секунд он окаменел, застыв с костюмом в руках и глядя на нее. Потом, в который раз, он повторил: