Фредерик Дар - Сан-Антонио в гостях у МАКов

В аэропорту Глазго я узнаю, что самолет в Париж отправится через два часа. Чтобы скоротать время, иду в бар, засосать пару скотчей, а чтобы растянуть удовольствие, звоню Старику.

— Я отправляюсь в Ниццу через Париж, — говорю я ему, успевая подумать, что такой способ передвижения может иметь серьезные недостатки, если буквально тянуться туда через весь Париж.

— Зачем? Есть новости?

— Возможно, — вру я, — но мне бы не хотелось говорить вам об этом сейчас, месье директор. Не могли бы вы подключить наших коллег из Ниццы, чтобы навести справки о Дафни Мак Херрел? Мне хотелось бы узнать, где она жила, кто ее посещал и так далее.

Смех Старикана.

— Я дал им указания по этому поводу еще сорок восемь часов назад, мой друг!

Шляпа! Месье Кучерявый свое дело знает туго!

— И что?

— На юге не любят спешить, и я еще не получил от них рапорт. Когда вы будете в Орли?

— Около четырех часов дня.

— Я забронирую для вас место в первом же самолете на Ниццу. Там вас встретит комиссар Фернайбранка. Это дело поручено ему.

— Прекрасно.

— Берюрье с вами?

— Я оставил его там, присмотреть за этой милой компанией.

ГЛАВА XIV,

в которой комиссар Фернайбранка сообщает мне кое—что интересное. И в которой я показываю кое—что интересное комиссару Фернайбранка

Я уже встречался с комиссаром Фернайбранка на одном из конгрессов Нижайшей палаты французских ажанов. Тогда меня поразила быстрота, с которой он засыпал в самом начале заседаний.

Какое мастерство! Какое знание храпака! Десять лет без срывов. Тихий спокойный сон с приоткрытыми веками! Вы разговариваете с ним, и он вам отвечает сквозь сон. Или вы касаетесь его руки, а он не вздрагивает, а лишь ласково улыбается и спрашивает своим красивым начесноченным голосом:

— А, эго вы, коллега?

Приземлившись в Ницце, я не нахожу его. И лишь в зале ожидания замечаю: он сидит в кресле, закинув ногу на ногу, выпрямив спину, голова под соломенной шляпой с американской лентой слегка наклонена набок.

Его альпийская куртка лежит на коленях, в зубах торчит спичка. Это коренастый человечек с начинающим расти благодаря аперитиву животом, смуглокожий, с прямыми темными и маслянистыми волосами и носом любопытного, напоминающим раздавленную картофелину.

Коротким движением я выдергиваю из его зубов спичку. Оставаясь верным своей доброй привычке, он не вздрагивает. Просто его веки слегка приоткрываются, и легкая улыбка обнажает золотой зуб (у провинциальных комиссаров полиции всегда спереди золотой зуб).

— А, это вы, коллега!

Он бросает куртку под мышку и протягивает мне руку.

— Мне сказали, вы прилетели из Шотландии?

— Да, еще утром я играл на волынке!

Мы пропускаем по паре Казаниса. Фернайбранка не спешит говорить о деле. Он считает, что в восемь вечера (а для начальника железнодорожного вокзала это все двадцать часов) деловой поезд уже ушел.

— Вы не откажетесь поужинать со мной? Моя хозяйка приготовила кое-что вкусненькое. Клянусь, добрый рыбный суп восстановит ваш аппетит после шотландской кухни.

Я принимаю приглашение.

И вот мы уже в провинциальной столовой мадам Фернайбранка, так и не сказав ни слова о Мак Херрел. Из окна открывается пятьдесят квадратных сантиметров чудесного вида на Средиземноморье в прекрасном состоянии, и мой коллега этим очень гордится. Оп показывает его мне как свою собственность.

— Вы знаете, — говорю я, усаживаясь перед аккуратной супницей, — от ароматов, исходящих ив нее, слюнки потекли бы и у соляного столба, — мне кажется, что я наконец-то счастлив,

Фернайбранка закатывается своим щедрым смехом.

— Да уж, вы, парижане, скажете!

Мадам Фернайбранка — приветливая брюнетка с буйнорастущими волосами ниже ушей, которые делают ее похожей на бородатую женщину из ярмарочного балагана.

— Итак, — атакую я хозяина одновременно с рыбным супом, — что вам удалось узнать о моей клиентке, доктор?

Неужели вам хочется сейчас говорить об этом?

— Извините, но я влез по уши в это дело, время поджимает и...

— Хорошо, хорошо...

Фернайбранка не любит, чтобы его подгоняли.

Он шумно всасывает с ложки суп и, не успев его проглотить, начинает:

— Вот уже пятьдесят лет семья Мак Херрел владеет домом на Променад дез Англэ. Помпезный домина в стиле рококо, то, что любят англичане! Восемнадцать лет тому назад мистресс (в оранжировке Фернайбранка) приехала и обосновалась здесь, и можно было подумать, что навсегда. Это была настоящая развалина с тяжелейшим характером. Скупердяйка, как все шотландцы! У нее была лишь одна служанка на весь дом, в котором она занимала только две или три комнаты, остальные были заперты, мебель зачехлена...

Он замолкает, чтобы проглотить вторую ложку супа и стаканчик розового прованского. Его плохое настроение быстро рассеивается. Южанин, если он говорит, не может быть мрачным.

Я жду продолжения и получаю его.

— Соседи вспоминают, что служанка вывозила старую ворчунью в кресле-каталке прогуляться по набережной. Еще у нее, кажется, была трость, которой она могла, когда злилась, огреть служанку, несмотря на возмущение окружающих...

— А потом? — нажимаю я.

— А потом в один прекрасный день к ней приехала еще совсем молоденькая девушка. Это была ее племянница, бедняжка рано осталась сиротой. И знаете, что сделала старуха?

— Нет! — спешу ответить я.

— Она уволила свою служанку. А чтобы сэкономить, приняла на ее место свою племянницу, добрая душа, да? И эта крошка стала вести хозяйство и катать кресло. Старуха не решалась колотить ее, но не скупилась на выражения. И такая-сякая! И такая-разэтакая... Люди говорят, что у бедного ребенка глаза были почти всегда мокры от слез. Забыл сказать, ее звали Синтия. Не очень подходящее имя, да? Но милое все же...

Я позволяю ему добить тарелку супа, выпить стакашку розового, похрустеть горбушкой, натертой чесноком. Дыхание моего коллеги напоминает запахи с заднего двора дешевого ресторана в знойный полдень.

Мадам Фернайбранка, сердце которой огромно, как гостиничная простыня, и чувствительно, как ноги почтальона в тесной обуви, плачет в свою тарелку.

Как будто она снова слушает «Двух сироток», «Золушку» и «Невинное дитя и мачеху». Это красиво и грустно: девочка с золотистыми волосами толкает кресло-каталку феи Квазимодо по набережной Ростбифов, что выжмет слезу из любого южанина.

— Дальше? — жму я.

— И вот девчушка стала красавицей с крепкими, как капот Лансии, ушками...

— О! Казимир! — протестует мадам Фернайбранка, возмущенная яркостью образа, а может быть, испытывая ревность (так как ее молочнотоварная ферма напоминает два пляжных пакета).

Фернайбранка торжествующе хохочет. Он сдабривает чесноком не только горбушки, но и свою речь.

— А в одно прекрасное утро мамаша Мак Херрел садится в самолет и отбывает в родные края. Кажется, ее племянник погиб в Африке, и она должна была принять дела.

Воцаряется молчание, но ненадолго.

— Грустная история, — заключает хозяйка дома.

— Отлично, Фернай, — говорю я, — вы прекрасно обрисовали положение в целом. А сейчас, если не возражаете, займемся деталями...

— А может, лучше займемся запеченными ножками «Пальмира»?

— Одно другому не помеха. Мадам, ваш рыбный суп божествен.

Она воркует:

— Вы мне льстите, месье комиссар!

Довольная, она вынимает из духовки блюдо, настолько ароматное, что мои слюнные железы кричат «браво».

— Итак, какие детали вас интересуют? — возвращается Фернайбранка к нашим баранам.

— Старуха с кем-нибудь общалась в Ницце?

— Только со своим врачом...

— У вас есть имя и адрес этого врача?

Он достает свой бумажник и вытаскивает из него обрывок салфетки, испещренный пометками.

— Доктор Скребифиг, улица Жир дю Брюх.

 — Ясно, но у Синтии, наоборот, должны были здесь быть знакомые. Она наверняка ходила на занятия, у нее были друзья, она общалась с продавцами?

— Я бы не сказал. Она приехала сюда, когда ей было четырнадцать лет. Старуха вместо того, чтобы определить ее в лицей, записала на заочное обучение, дабы она прошла курс на английском. Что касается развлечений Синтии, то она была служанкой, санитаркой и сама продолжала учебу. Если она кого-то и посещала, то лишь продавцов своего квартала.

Вот и все, что мне может сообщить Фернайбранка. Это немало. Теперь для меня многое проясняется.

— Скажите, Казимир, дом до сих пор принадлежит Мак Херрелам?

— Да, до сих пор.

— Они его кому-нибудь сдали?

— Нет, он закрыт.

— Для такой скряги это странно, она ведь теряет солидный доход?

Запеченные ножки — это что-то потрясающее. Вот что поможет мне забыть как дурной сон отварную баранину Оужалинса! Мы завершаем ужин за приятным разговором. Казимир рассказывает мне последний марсельский анекдот. Я его знаю уже лет двадцать, но не отказываю Казимиру в удовольствии посмеяться вместе с ним. Чтобы не остаться в долгу, я рассказываю анекдот о педике, который пришел на прием к педиатру. Мой коллега его не понимает, но из уважения давится от смеха. Мы осушили три пузыря розового и находимся в состоянии легкой эйфории, когда я неожиданно заявляю: