Валентина Мальцева - КГБ в смокинге. Книга 2

— Следовательно?

— Следовательно, в нашем распоряжении есть четырнадцать дней, в течение которых с твоей матерью ничего не произойдет. Мы с тобой летим в Штаты, на месте разрабатываем варианты и, думаю, найдем выход из положения. В конце концов, у нас есть Тополев. Поверь мне, это очень важная фигура в КГБ, которую можно и обменять…

Я слушала его разглагольствования, чувствуя, как где-то внутри меня боролись сцепились два чувства к этому человеку — нежность и раздражение.

— Юджин, дорогой ты мой… — я говорила намеренно тихо, чтобы не сорваться на истерический крик. — Ты действительно невысокого мнения о моих умственных способностях, если так самозабвенно вешаешь мне лапшу на уши! О каких вариантах ты тут говоришь, черт бы тебя подрал?! Ты что, директор ЦРУ? Министр юстиции? Госсекретарь Киссинджер? Или, может, пока ты бил стекла в моем номере и торговался с Витяней, тебя успели избрать президентом США? Кому, кроме тебя, я нужна со своими проблемами? Я — сконцентрированный крах твоей карьеры, головная боль с летальным исходом! И вообще, неужели ты всерьез веришь, что в твоей фирме найдется сумасшедший, который будет обсуждать возможность обмена высокопоставленного офицера КГБ, захваченного в результате сложной операции, на советскую пенсионерку Рабинович из Мытищ? Ты вовсе не должен демонстрировать свою преданность мне — я в ней уже убедилась, дорогой. Я знаю, сколь многим ты рисковал, вытаскивая меня из этого дерьма. Но даже ты, хороший мой, должен признать, что предел возможностей — это не выдумка литераторов, а реальная категория. И ты его достиг, хотя и сделал больше, чем смог бы любой на твоем месте. Если есть способ выразить свою бесконечную любовь и признательность тебе, то скажи — я все сделаю для тебя. Но в данной ситуации давай оставаться взрослыми людьми, милый. Ладно?

— Ну хорошо! — Юджин тряхнул головой, от чего его русые волосы разлетелись в разные стороны, как у соломенного чучелка. — А эта фора в две недели тоже кажется тебе бредом? Это тоже лапша на уши?

Кстати, объясни мне потом, что означает это выражение.

— Это просто оттяжка времени. Игра. Самообман. В конце концов, какая разница, когда возвращаться?

— Огромная! — Юджин вскочил и начал мерить холл огромными шагами. — Ты типично русская, Вэл! Вы все одинаковы! Вас не учили бороться!

— Это нас не учили? — я начала тихо смеяться, чувствуя, что если вовремя не остановлюсь, то это кончится истерикой. — «К борьбе за дело Ленина — Сталина будь готов!» Такая клятва тебе знакома, юноша? А знаешь, что мы отвечали? «Всегда готов!»

— Перестань, Вэл! Пойми, пока есть хоть один шанс на спасение, надо драться за него. Подставить голову под пулю никогда не поздно.

— В чем он, этот шанс, Юджин?

— Не знаю… — он вдруг резко остановился, как-то беспомощно посмотрел на меня и грохнулся со всей своей баскетбольной высоты на диван. — Не знаю я! Но чувствую, что он есть. Только для этого отсюда надо убраться. Как можно скорее! Возвращение в Москву для тебя — мгновенная смерть. Пребывание здесь — медленная. Рано или поздно найдут и вывезут в мешке. Есть только одно место, где у меня будут развязаны руки, где я смогу что-то сделать для нас. Это Штаты. Дай мне этот шанс, Вэл! Ну, пожалуйста, прошу тебя!..

Конечно, он был тысячу раз прав. Но я ничего не могла с собой поделать. Перед глазами все время стояло сморщенное лицо моей мамы, ее прозрачные руки с тоненьким обручальным кольцом на безымянном пальце, ее глаза — блекло-голубые, добрые и покорные. Что она делает сейчас? Я ведь даже не смогла позвонить ей тогда, после Буэнос-Айреса. Что эти скоты сказали ей? Что я в командировке? В больнице? В морге?..

— Ты меня слышишь?

Он стоял на коленях, и наши лица находились на одном уровне — глаза в глаза. Обеими ладонями я притянула к себе его горячую голову и прижала к себе. О Господи, мое проклятое славянско-еврейское счастье! Если бы только я могла сохранить всех — и его, и себя, и мать! Если бы только…

— Да, милый, я тебя очень хорошо слышу.

— Что мне сказать тебе, чтобы ты согласилась?

— Помолчи…

Я стянула с него галстук, пиджак и очень осторожно, точно боялась, что это может причинить ему физическую боль, расстегнула пуговицы его сорочки. На его груди — абсолютно безволосой, гладкой и широкой — висела серебряная цепочка с медальоном, вшитым в защитного цвета чехольчик.

— Что это, милый?

— Инвентарный номер.

— Я серьезно.

— И я.

— У тебя есть номер?

— Ага. И группа крови.

— А какая у тебя группа крови?

— Это тайна.

— Ты мне откроешь ее?

— Офицерам такие вопросы не задают.

— А если я очень попрошу?

— Только в обмен на твое согласие.

— Зачем тебе мое согласие, родной мой? И вообще зачем тебе эти проблемы? Ты ведь прекрасно жил до меня, Юджин. Вон какой ты красивый, рослый, сильный, умный… Тебя должны любить женщины, ты живешь в стране, где надежно защищена твоя мать, тебя с детства приучили бороться… У тебя все в порядке, дорогой, все о’кей. Пройдут годы, ты станешь ба-а-аль-шим начальником, генералом или даже президентом, у тебя будет роскошная вилла с бассейном и конюшней, красавица-жена и куча очаровательных детишек. Постепенно ты забудешь русский и русских и, вполне вероятно, станешь от этого еще счастливее.

— А ты?

— А что я? Таких, как ты, дорогой, я могу разглядывать лишь сквозь щелочку в железном занавесе. Ты понимаешь, что мы просто физически не могли встретиться с тобой в нормальном мире?

— Что ты подразумеваешь под нормальным миром?

— Жизненное пространство без переднего края борьбы между двумя идеологическими системами. Где Кортасара не используют как повод для провокации, а Ван Гогом наслаждаются без риска оказаться в пластиковом мешке с бирочкой. И где на шее у любимых не висит инвентарный номер с группой крови.

— Ты утрируешь.

— Ой ли? У студента Кембриджа есть только теоретический шанс встретиться с бетонщицей из Тынды в Амурской области. И не только потому, что этот студент даже не подозревает о существовании на карте такой географической точки. Он живет, умнеет и влюбляется в себе подобных. Мы с тобой полярны, Юджин!.. Понимаешь, мое проклятье — это моя голова. Мне бы сейчас расслабиться, впасть в романтический транс, ощутить черную дыру в памяти, просто помечтать, как любая нормальная баба, убежденная, что рано или поздно в ее личной жизни обязательно произойдет что-то прекрасное, неповторимое…

— Но ведь произошло же! Ты же не будешь отрицать этого?!

— Видишь ли, я не верю в реальность либретто про Золушку и принца. Кроме разве что эпизода с боем часов. Короче, Юджин, то, что мы имеем сейчас, происходит вопреки логике, здравому смыслу, диалектике в конце концов, если этот термин тебе о чем-то говорит.

— Он говорит мне о том, что у нас осталось совсем немного времени. И глупо тратить целый день из отпущенных нам четырнадцати на философские рассуждения.

— Ты думаешь?

— Да. Тем более что ты уже практически сняла с меня рубашку…

3

Амстердам. Отель «Кларин»

3 января 1978 года

Он не переубедил меня. Да и не мог. Зная свое упрямство лучше, чем кто-либо, я отдавала себе отчет в нереальности этой задачи. И тем не менее приняла авантюрное с любой стороны решение лететь с Юджином в Штаты. Хотя, если выбирать между авантюрой и неминуемой смертной казнью, лучше побыть пару недель живым графом Калиостро, нежели вечность — покойной Лизой Чайкиной.

Почему я дала уговорить себя? Ну, во-первых, я была еще достаточно молода для такой понятной слабости, как классический женский самообман: мне было слишком хорошо рядом с этим человеком, чтобы так просто отмахнуться от возможности продлить это ощущение еще на какое-то время. Во-вторых, идея Юджина действительно создавала резерв времени, позволявший — и тут Юджин убедил меня — хотя бы попытаться сделать что-то реальное для спасения моей матери. Хотя что именно мог сделать в этом направлении Юджин, я себе так и не представляла.

Ночью мы обговорили все возможные варианты моего возвращения в Москву (уже позднее Юджин признался мне, что не допускал этой вероятности даже в теории). Остановились на самом правдоподобном. Выглядел он так.

На допросе в КГБ я описываю волендамские события в том порядке, в каком они разворачивались (исключая, естественно, детали моих контактов с Витяней и взаимоотношений с Юджином) до того момента, пока Матвей Тополев, нежно шептавший мне на ушко слова признания, не открыл дверь на стук Аркадия. Здесь меня, по версии, кто-то чем-то ударил по голове, я потеряла сознание и очнулась — без документов и вещей — в какой-то частной клинике, куда, как выяснилось позднее, меня сбагрил хозяин отеля, не желавший — из-за боязни навсегда потерять клиентуру — излишней огласки и вмешательства полиции. В частной клинике я пробыла две недели, пока не восстановила силы, после чего сбежала ночью в одном больничном халате (этот факт, как заверил меня Юджин, подтвердит под большим секретом одна из сиделок). Именно в халате — без документов и денег — я должна была появиться у ворот советского посольства спустя две недели.