Лев Гурский - Игра в гестапо

Тью-тью!

Зазвенело оконное стекло, и сразу осыпалась разбитая люстра, обдав Курочкина веером мелких осколков: пока Седло отвлекал их внимание у дверей, кто-то из его гоблинов обстрелял их через окно.

– Сукин ты сынок! – почти весело пробормотала позади блондинка и, должно быть, пальнула в ответ: комната наполнилась звуками выстрелов, уже другими по тону, выше. Звонко взорвалось еще одно окно, над головами вновь пробушевал стеклянный буранчик, почему-то легкий, как пыль.

Тью-тью-тью!

Звуки ответной пальбы неожиданно оборвались.

– Дима… – прошелестел очень тихо голос блондинки. – Беги… те…

Курочкин испуганно обернулся – и словно бы попал в безвоздушную яму, не вдохнуть и не выдохнуть.

Случилось непоправимое.

Прекрасная Надежда, девушка с картинки, сказавшая сегодня Курочкину «мы с вами», лежала на полу неподвижно. Крови было так много, что, казалось, она вытекла вся, до капли, и в артериях и венах ее не осталось. Но прекрасные глаза еще жили, губы еще шевелились.

– Бе-ги-те… – отчетливо повторила белокурая красавица. – Ко-му… го-во-рю… начальник…

Глаза ее закрылись, пальцы разжались, и бесполезный пистолет со звоном упал на пол. «Застрелите меня, не поверю…» – внезапно вспомнил Дмитрий Олегович ее фразу из разговора. Легкомысленно брошенная приговорка стала судьбой. Она не поверила. Ее застрелили.

А он, Курочкин, – снова жив. Вечный свидетель чужих несчастий, игрушка Фортуны, путаник, верный муж, невезучий дурак…

Что было дальше, он так и не смог потом в точности припомнить. Кажется, он бежал по каким-то шатким и затхлым лестницам, по гулким пустым коридорам, по переходам, обшитым гнилыми трухлявыми досками. Кажется, он плакал на бегу, но, возможно, ему это чудилось.

Потому что, когда он пришел в себя, глаза его были сухими.

Он стоял прямо посреди дороги и бессмысленно водил пальцами по рифленому радиатору маленького, похожего на желтого майского жука, автобусика. Вверх – вниз. Вжжик – вжжик. Трень – брень.

Шофер автобусика, мощный детина, бегал вокруг него, размахивая монтировкой, и что-то злобно орал. Сперва Дмитрий Олегович увидел только гневно распахнутый рот, а потом явились звуки.

Шофер костерил Курочкина самыми последними словами. Если бы не отличные тормоза у этой автобусной развалюхи (кто бы мог подумать?), Дмитрий Олегович, интеллигент гнилой, хрен моржовый, паскуда, был бы уже на том свете. «Чуть-чуть не считается, – тупо подумал Курочкин. – Пока я – на этом свете. А Надежда умерла».

– Она умерла… – зачем-то сказал он вслух.

Шофер, вероятно, не был сволочью. Присмотревшись к Курочкину, он оборвал на полуслове цепочку заковыристых шоферских ругательств и перестал махать своей монтировкой.

– Хрен с тобой, – пробурчал он. – Чего с тобой, лунатиком, говорить! Давай-ка я тебя подвезу, а то кто другой тебя угробит и сам сядет… Ну, куда тебя подбросить? Так и быть, подкину задаром… Куда?

– Все равно, – безразлично сказал Курочкин. – Она умерла.

– Псих… – буркнул водитель и легонько подтолкнул Дмитрия Олеговича к гармошке передней двери. – Я еду до Павелецкого, подойдет?

– Подойдет, – эхом отозвался Дмитрий Олегович и послушно полез в салон автобусика. «Все возвращается на круги своя, – мысленно проговорил он. – Опять Павелецкий, опять. Значит, кому-то так надо…»

– Эй, лунатик, – шофер забрался в салон вслед за Курочкиным. – Ты вещички только свои не разбрасывай на дороге. А то очухаешься потом, скажешь: водитель упер…

С этими словами шофер сунул в руки Курочкину чуть было не позабытую на дороге вещь.

Проклятый дипломат с четвертью миллиона долларов.

Бывший инженер-путеец, а ныне павелецкий бомж по прозвищу Филин зарычал во сне и повернулся на другой бок. Серая рогожка съехала набок. Филин вяло зашарил рукой, не просыпаясь, нащупал край своего одеяла, натянул его повыше. Курочкин, сидящий рядом, испытал вдруг чуть ли не зависть к этому оборванному деду. У Филина все просто: днем – здоровый сон, ночью – поиски пустых бутылок, в дни праздников – приемник-распределитель. Размеренная жизнь без особых приключений. Простая, как амеба. Ясная, словно лунная ночь в горах. Всего лишь несколько часов назад жизнь Дмитрия Олеговича казалась почти такой же размеренной и уж ясной наверняка. Сон, работа, Валентина, домашняя лаборатория. Круговорот вещества в природе. Пока Курочкин с горем пополам вписывался в этот идеальный круговорот, он мало чем отличался от обычных людей, может быть, только бутерброд Курочкина чаще, чем надо, падал маслом вниз. В самом худшем случае Дмитрий Олегович мог потерять мизерную сумму, выданную для похода в магазин, и получить за это серьезную выволочку – но опять-таки в пределах заранее заданного круговорота. Стоило же ему хоть на минуту соскочить с витка, пусть ненадолго зависнуть в неопределенности – как вместо проблем неприятных, но привычных, возникали громадные черные дыры, куда со свистом засасывало всех, соприкоснувшихся с Курочкиным. Допустим, к американской дуэли в подворотне у магазина «Буратино» он отношения не имеет. Но – остальные сегодняшние смерти, и в особенности последняя? Думать об этом было так больно, что впору было биться головой о пластмассовую вокзальную пальму, чтобы отогнать проклятые мысли… Господи, ну почему у всех нормальных людей – нормальная проблема «где достать деньги?», и лишь у Курочкина вопрос жизни и смерти: как от денег избавиться? Ну почему он не может просто бросить эту кровавую обузу? Это ведь так просто: встать, отряхнуться и уйти! Ну, попробуй!…

Курочкин решительно встал, отряхнулся и снова сел на вокзальную скамейку рядом со спящим Филином. Допустим, – признал он мысленно, – это не так уж просто. Есть еще господин Седло, который его сейчас усиленно ищет. Раз он смог вычислить их с Надеждой убежище, он может нагрянуть и сюда… Правда, ему придется хорошенько попотеть, разыскивая здесь свое сокровище. Где лучше спрятать ветку? В лесу. А чемоданчик? Естественно, на вокзале. Даже Курочкин знал эту очевидную вещь.

– Хрр! – утвердительно зарычал во сне бомж Филин и задрыгал ногой, едва не опрокинув пальму. Возможно, деду снились его бурная железнодорожная молодость, паровозы, летящие по пути к коммунизму, и лично железный нарком товарищ Каганович. Дмитрий Олегович подтянул сползающее с Филина рогожное одеяло, поправил то, что заменило деду подушку, а затем осторожно отодвинул подальше кадку с искусственным растением. Возможно, эта деталь интерьера появилась на Павелецком еще во времена железного наркома; недаром ведь бомж облюбовал именно это место, а не поближе к буфету, где сытнее и бутылок больше.

Сам же Курочкин выбрал сейчас место у пальмы по другой причине. Точнее, по двум: здесь даже днем было темновато, а спящий бомж был нелюбопытен. По крайней мере, в светлое время суток. Да и любопытство Филина дальше пустой посуды не простирается. Это ведь не Седельников, которому нужны доллары и не нужны свидетели.

Дмитрий Олегович попробовал мысленно представить себе, как гоблины господина Седло прочесывают этажи вокзала, но картинка никак не складывалась. У подчиненных Майкла Викторовича не было лиц, и сам шеф фирмы «Мементо» являлся в воображении Курочкина в виде элегантного костюма тоже с облачком вместо лица. Неизвестно, успели ли преследователи на серо-стальном «Мерседесе» разглядеть, как выглядит Дмитрий Олегович? Во всяком случае, сам Курочкин уж точно не узнает своих преследователей. А это значит…

Курочкин тревожно выглянул из-за пальмы и стал всматриваться в проходящих мимо людей. Вот тот толстый неповоротливый тип, навьюченный баулами, – разумеется, не соглядатай Майкла Седельникова. И вон та старушенция с дребезжащей сумкой на колесах – тоже наверняка не из числа седельниковских гоблинов. И зыркающий во все стороны малыш с полурастаявшим мороженым, – если, конечно, это действительно мороженое, а не подкрашенный белой замазкой радиопередатчик… Несмотря на отчаянность своего положения, Курочкин машинально усмехнулся: он, оказывается, еще способен мысленно поиздеваться над собой, – значит, не все еще потеряно. Лучшее лекарство от мании преследования – ненадолго вообразить себя параноиком, это быстро приводит в чувство.

«Правда, – мысленно одернул себя Дмитрий Олегович, – меня и впрямь преследуют, вне зависимости от мании. Стоило же мне разыскивать господина Седло, чтобы потом от него и бегать!…»

Курочкин уже собрался было снова укрыться среди развесистой пластмассы в кадке, как внезапно внимание его привлек один человек. Высокий сутуловатый очкарик лет тридцати пяти, одетый в затрапезные серые брюки и вытертую коричневую куртку. Человек этот не производил впечатления кулачного бойца, даже напротив, однако Дмитрий Олегович подозревал, что мастера каких-нибудь карате или кунг-фу тоже могут и не выглядеть горой узловатых мускулов. А киллеры и вовсе могут быть людьми слабосильными и тщедушными: у них в союзниках Товарищ Маузер.