Алан Брэдли - Сэндвич с пеплом и фазаном

Ознакомительный фрагмент

Но ничего такого ему не досталось.

– Что с тобой делать? – вздохнула Дорси, как будто отягощенная ответственностью за всю Британскую империю.

Я сделала то, чего от меня ожидали: пожала плечами.

– Доктор Рейнсмит в расстройстве из-за тебя, – продолжила она, как будто его самого не было в каюте. – А доктор Рейнсмит терпеть не может расстраиваться.

Доктор Рейнсмит? Он же представился мистером. В качестве председателя общества попечителей женской академии мисс Бодикот он может быть доктором педагогики или теологии. Что ж, в любом случае я не собираюсь обращаться к нему ни с какими пышными титулами.

– Отправляйся в свою комнату и переоденься. И сиди там, пока за тобой не пошлют.

Отправляйся в свою комнату. Классический ответ человека, который не может придумать ничего нового.

Шах и мат! Аллилуйя! Гейм, сет и матч!

Я выиграла.

На следующее утро я стояла у перил на носу в правой части, размахивала шапкой и распевала «Жизнь на океанской волне», чтобы приободриться, и тут краем глаза увидела Райерсона Рейнсмита. Заметив меня, он отскочил и скрылся.

И это задало тон всему нашему путешествию.

Через пару дней, когда мы приблизились к заливу Галифакс, Дорси велела мне высморкать нос. Так я впервые увидела Новый Свет.

Мы сошли с корабля в Квебеке. Канадский таможенник в черном костюме и фуражке поинтересовался целью моего визита.

– Исправительная колония, – объявила я.

Он поднял брови, сочувственно кивнул Рейнсмитам и поставил печать в мой паспорт.

Только теперь – в этот самый миг – я осознала, насколько далеко я от дома. Одна в чужой стране.

Непостижимо, но я расплакалась.

– Ну хватит, хватит. – Райерсон Рейнсмит смотрел не столько на меня, сколько на таможенника. Это прозвучало как «хваа-атит, хваа-атит», и, несмотря на слезы, я обратила внимание, что чем дальше на запад мы путешествовали, тем заметнее становился его фальшивый британский акцент.

– Английская малышка скучает по дому, – произнес таможенник, опускаясь на колени и промакивая мои слезы огромным белым носовым платком.

Не надо быть великим детективом, чтобы догадаться: он уже проверил наши паспорта и знал, что я не их ребенок.

Что же ему надо в таком случае? Он так близко рассматривает меня, чтобы убедиться, что я не везу контрабанду?

Секунду я обдумывала идею изобразить обморок, а потом попросить бодрящий глоток джина «Гордон», шесть бутылок которого были припрятаны под фальшивым дном пароходного кофра Райерсона.

Не спрашивайте, откуда я узнала. В моей жизни есть пара вещей, которыми я не особенно горжусь.

– Выше нос! – сказал таможенник, подняв мой подбородок согнутым пальцем и заглядывая мне в глаза. Он улыбнулся Рейнсмитам. – У меня дома такая же.

Почему-то я засомневалась в этом, но выдавила слабую улыбку.

Что за бессмысленная реплика! Даже если у него дома сотня дочерей рыдают в сто шелковых платочков, мне какое дело? Какое это имеет значение?

Одна из тех вещей, которые вгоняют меня в ужас при мысли о взрослой жизни, – то, что рано или поздно ты поддаешься сентиментальности в ущерб простой логике. Фальшивые чувства препятствуют действиям, как густой мед склеивает крошечные детали часового механизма.

Я наблюдаю это раз за разом в знакомых мне взрослых. Когда больше ничто не помогает, старый добрый плач гарантированно сбивает их с толку. Это не просто инстинкт – нет, это что-то большее. Это как-то связано с маслянистыми химическими веществами, выделяемыми плачущим человеком: с каким-то суперчувствительным органом в носу, определяющим изменение гормонов и уровня белка по трогательному плачу – и особенно он развит у взрослых женщин.

Я подумывала о написании исследования на эту захватывающую тему: «Слезы и мензурка», но была вынуждена отложить эту идею, когда меня без церемоний выставили из родного дома. Одной мысли о том, что я лишилась великолепной химической лаборатории дядюшки Тарквина с ее сверкающими пробирками, милым старым микроскопом Ляйтца, рядами бутылочек с химикалиями и ядами, оказалось достаточно, чтобы снова довести меня до слез, так что я оказалась ровно на том же месте, с которого начала.

Именно в той тихой комнате при свете, льющемся в высокие створчатые окна, с помощью записных книжек дядюшки Тара и библиотеки я обучилась химии и тем самым навсегда отделила себя от остального человечества.

Неважно, что, когда я приступила к делу, я была лишь ребенком. Теперь мне двенадцать и я поразительно опытна в манипулировании тем, что дядюшка Тар однажды окрестил «крошками Вселенной».

– Извините, – сказала я. – Я в порядке. Простите.

Гипноз закончился. Миг прошел, и мы снова оказались в холодном, холодном мире.

Таможенник поднялся с колен и поспешно осмотрелся по сторонам, чтобы убедиться, что никто не заметил его минутную слабость.

– Следующий! – крикнул он, ставя отметку мелом на нашем багаже.

Пока Райерсон Рейнсмит стоял в очереди в железнодорожную кассу за билетами, я прихватила карту и расписание поездов с подвернувшегося по пути стеллажа. Я увидела, что от Квебека до Торонто четыреста миль – почти такое же расстояние, как от Лендс-Энда до Джон-о’Гроутса.

Поездка займет около девяти часов, и мы прибудем в Торонто поздно вечером – в одиннадцать часов.

Дорси Рейнсмит запаслась купленным в газетном киоске романом «Мне отмщение» Микки Спиллейна. Она попыталась спрятать его за экземпляром «Монреаль Газетт», но я заметила иллюстрацию на обложке: мужчина в тренче и широкополой шляпе держит на руках блондинку, судя по виду, мертвую, чье белое шелковое платье задралось примерно до ноздрей.

Я узнала в названии цитату из Библии – цитату, которую я несколько раз твердила себе под нос, замышляя, как преподать сестрицам очередной урок. На обложке книги также была реклама других романов этого же автора – «Суд – это я» и «Мой револьвер быстр».

В этих заголовках было что-то невыразимо успокаивающее, но я не могла сформулировать, что именно.

– Все на посадку! – прокричал кондуктор.

Я быстро училась. Дома в Англии в поездах были проводники, а в автобусах и трамваях – кондукторы. Тут, в Канаде, проводник звался кондуктором, купе в вагонах не было, а сиденья располагались по обе стороны от центрального прохода.

Это все равно что заснуть и проснуться в Зазеркалье. Все такое огромное, и люди ездят по неправильной стороне дороги.

Неудивительно, что это место прозвали Новым Светом.

Наконец поезд тронулся и мы двинулись в путь. Мне пришлось сидеть лицом к Рейнсмитам, как будто я на скамье подсудимых в «Олд-Бейли» перед парочкой кислолицых магистратов.

Спустя пятьдесят миль благословенного молчания Райерсон Рейнсмит решил заняться моим просвещением. Он развернул железнодорожную карту и начал зачитывать вслух название каждого города, который мы проезжали.

– Вал-Ален, Виллерей, Парисвилль, Сен-Венцеслас…

Я подавила зевок.

А он все продолжал и продолжал – всю дорогу от Сен-Леонард-де-Николет, Сен-Перпетуи, Сен-Сирила, Сен-Жермена, Сен-Эжена, Сен-Эдуарда, Сен-Розали, Сен-Гиацинта, Сен-Мадлен, Сен-Илера, Сен-Юбера до Сен-Ламбера, и мне ужасно хотелось закричать. Я пыталась притвориться, что сплю, но бесполезно. Он наклонялся, тряс меня за руку, как будто я кролик, а он терьер.

– География – это интересно, – говорил он. – Почему бы тебе не занять себя?

Дорси не поднимала носа от своего кровавого романчика. Только однажды она спросила:

– Что такое «голландский акт», Райерсон?

Он побледнел и приобрел такой вид, будто у него мозг вот-вот вытечет из ушей.

– Это про маленьких пьяниц, – ответил он, извлекая носовой платок из кармана и утирая физиономию.

Дорси вернулась к книге, как будто не услышала ответ или ей все равно.

Я бы могла ей сказать, что это значит самоубийство, но решила, что не стоит.

Райерсон продолжал называть вслух города, которые мы проезжали, весь день, но теперь добавил еще расстояние и время прихода поезда по расписанию.

К тому времени, как мы прибыли на центральный вокзал в Монреале, я превратилась в бессмысленное желе.

К счастью, нам надо было не только пересесть на другой поезд, но и переехать на другой вокзал, поэтому в течение ближайших четырех часов мой самопровозглашенный учитель был очень занят, снисходительно говоря с таксистами и стращая кассиров и носильщиков, так что мои уши хоть немножко отдохнули.

Но слишком скоро мы снова сидели в поезде.

«Мы едем на запад!» – хотелось мне крикнуть.

Я не могла дождаться, когда же мы приедем в Торонто – не столько ради того, чтобы добраться до пункта назначения, как чтобы избавиться от этого человека, которого я прозвала маркизом Болтуном.

Мы ехали в комфорте, если не считать раздражающей болтовни Райерсона, вдоль берега реки Святого Лаврентия, усеянной огромным количеством островков – на некоторых из них в величественном и великолепном одиночестве стояли каменные домики.