Владимир Безымянный - Убийство в антракте

И снова гром дверей.

- Кронов, на выход!

Длинный узкий коридор. Мертвенное свечение ламп дневного света. Он ничего не ощущал, кроме тупой покорности.

- Александр? Проходи, присаживайся. - Профессор, как и в первую встречу, продолжал ворошить бумаги.

Наконец оторвался и прицелился в лицо Кронова сверлящим взглядом. Саша постарался расслабиться. Идиотская улыбка и предельная внутренняя собранность - единственный путь к выживанию. Раз ступив на него, Кронов был готов пройти его до конца.

Он охотно предоставил профессору плести его обволакивающую паутину, изображая безразличие и усталость. Но, очевидно, переиграл, потому что в палату пришлось вернуться через манипуляционную. И снова - провал сознания. После укола добраться до камеры все-таки успел, успел даже взобраться на нары. Но на матрац рухнул, уже заботливо поддерживаемый Эдиком.

Крупный, седой, широкоплечий, с отличной выправкой, он напоминал отставного офицера или бывшего спортсмена. Лицо имел самое простецкое и даже слегка глуповатое, что движению вверх вовсе не мешало. Миша Гудин пошел по комсомольской линии еще в те годы, когда кличка "интеллигент" означала сомнение в идеологической устойчивости человека. Миша же, не мудрствуя лукаво, шел по прямому и верному пути, указанному партией. Его твердость в следовании генеральной линии была вознаграждена по достоинству. Пост секретаря горкома компенсировал многие и многие маленькие неприятные вещи, которые подчас приходилось проделывать.

Опираясь на верных людей, на своем посту он чувствовал себя уверенно. Не растрачивая попусту сил на борьбу с соперниками, занимался делом, да так, что над его "трудовым алкоголизмом" посмеивались знакомые, но и в открытую завидовали его положению. Этот раз и навсегда заведенный ритм - с раннего утра до позднего вечера - приносил свои плоды. Изверившиеся за долгие годы пустословия и бездействия народной власти, люди нетерпеливо ждали конкретных поступков, помощи, и появление Гудина в президиумах всяческих съездов, собраний, конференций воспринималось как неотъемлемая часть его большой хозяйственной работы. И результаты его деятельности были налицо: ремонтировались дороги и строились дома, выделялись средства и материалы на ремонт школ и больниц, в темноте окраинных районов появлялись дополнительные милицейские патрули, в магазины и рабочие столовые шли товары и продукты... И за всем этим стоял секретарь горкома, народный депутат Михаил Степанович Гудин.

От себя самого Гудин своих честолюбивых намерений не скрывал, благо в основе его карьеры лежало Дело, а не кулуарные хитросплетения. Знали о его планах и близкие. Чем выше взбираешься, тем больше возможностей, чтобы протянуть людям руку помощи. Да, Гудин и сам любит комфорт и достаток, но достичь их было проще всего, оставаясь обыкновенным секретарем. Только теперь он по-настоящему ощутил боль от удара в самое ранимое и незащищенное место.

Пасмурный день напоминал глухую позднюю осень. Да и действительно лето уже кончалось. А для прогуливавшихся гуськом по бетонным, закрытым сеткой вольерам людей в застиранных белесых пижамах кончалось не только лето. Дворики, где гуляли больные, сверху просматривались конвойными. Пролетела в недосягаемой вышине птичья стая. Кто бы не позавидовал их вольному паренью? Кто-то затянул дребезжащим тенорком:

Дывлюсь я на нэбо, та й думку гадаю...

- Прогулка окончена! На выход - быстро!

Зеленый мундир возник раньше времени. Пижамы удивленно переглянулись.

- А ты давай налево, который пел! Послушаем тебя в другом месте...

Забегая вперед, следует отметить, что крики "певца" на "скатке" были слышны и на соседних этажах, однако эти хриплые вопли идиллию в комнате для медсестер нисколько не нарушали. Наташа, доверчиво склонив гладко причесанную головку на красный погон, льнула к сержанту конвоя, чья рука жадно ласкала ее. Заходясь сержант бормотал:

- Ты умница, Наташка! Вовремя позвонила, а то коридорные вообще мышей не ловят. Спят на ходу. Эти психи сегодня поют, а завтра иди знай о чем сговорятся...

Его перебил резкий зуммер телефона. Свободной рукой сержант схватил трубку.

- Да! Слушаю. Здесь. Есть, - и, уже надавив пальцем рычаг: - Иди, Наташка, твой профессор. Вечером в общаге увидимся.

Подарив на прощанье разлакомившемуся сержанту воздушный поцелуй, девушка заспешила по лестнице вниз и уже через несколько секунд входила в кабинет. Мимоходом коснулась старческого плеча, прижалась полной грудью, ласково, словно извиняясь за опоздание, заворковала, докладывая, и одновременно успевала заносить в свой "полевой" блокнот полученные указания.

- Значит, по-твоему, есть отклонения в поведении? Ну, что ж... Но за Кроновым продолжай наблюдать. И, пожалуй, добавь к хлорперидолу таблетку тизерцина.

- Будет исполнено, Николай Арнольдович. В этой палате вообще нездоровая обстановка. Может быть, следует кого-то из них изолировать?

- Верно мыслишь. А шашни свои брось - это я тебе серьезно говорю. Кто тебе в институт поступить помог? Надо бы ценить.

- Ой, да что вы, Николай Арнольдович! Вы же у меня самый-самый. И потом - кто говорил, что для того, чтобы все про человека знать, надо уметь в душу заглянуть? Случайно, не один мой знакомый профессор?

- Ладно. Зайдешь через... - профессор глянул на циферблат золотых часов, - через час сорок.

Благодарно сияя, Наташа выпорхнула из кабинета. Спустя считанные минуты Кронов уже получал свою новую дозу. И снова провал - несколько часов беспамятства.

И все же его мучения не могли сравниться с судьбой Эдика, ухищрения которого с таблетками были в конце концов обнаружены медсестрой. За этим немедленно последовали инъекции. Дозы возрастали, пока одна из них не оказалась последней. Парень навсегда избавился от "спецфизиотерапии". В палате у него случился страшный приступ судорог - такой, что даже старожилы лечебницы поразились. А наутро завернутое в одеяло тело покинуло палату. Поистине вмешательство в деятельность коры головного мозга - дело тонкое, и что делать, если подчас сопротивление удается сломить только вместе с самой жизнью?!

Реакция последовала мгновенно. По камерам пронесся глухой гул. Били в стены, ломали мебель, жгли матрацы. Ярость и отчаяние перехлестывали через край, но что они могли сделать против хорошо организованных и обученных "хозяев". Полчаса спустя на территории замелькали солдатские каски, скрываясь в облаках дыма и копоти, зашныряли по корпусу, перекрыли выходы. Здание захлестнула пена из брандспойтов пожарных машин. И все равно едкий дым душил, разъедал глаза, выковыривал из-под нар, где отчаявшиеся "пациенты" пытались найти убежище. Обезумевшая толпа металась по коридорам, устремляясь к перекрытым выходам. Под ее страшным напором трещали и гнулись массивные решетки, кое-кто выбрасывался из окон.

Кронов довольно благополучно выпрыгнул со второго этажа, упав на чье-то извивающееся, стонущее, обожженное тело. В дыму и пене ничего ровным счетом не было видно. Но щиты и дубинки лупили и напирали вслепую, домолачивая угоревших и ушибленных. Хруст костей, стоны раненых - одним словом, конец света.

Только глубокой ночью спецотряд очистил территорию. Расплавленный металл, обугленные стены... Утром стало известно, что "битва" унесла пять жизней. Спецотряд выполнил задачу и вполне мог пожинать лавры. Ждали своего и бунтовщики.

Для выявления зачинщиков подозреваемых растыкали по одиночным камерам. Через зарешеченный, величиной с ладонь оконный проем слабо сочился свет. Этого, скорее чахоточного, чем солнечного света вкупе с мутной лампой над дверью едва хватало для освещения крохотного карцера. Встать распрямившись было невозможно - давил низкий потолок, приходилось гнуть шею. Сидеть же на чугунной холодной лавке, прикованной к стене цепью, было невозможно, да и не положено. В углу смердело тошнотворное ведро. Холод и сырость быстро остужали страсти, тело ныло от побоев, голова гудела, как морская раковина. Чтобы не сойти с ума, разговаривал сам с собою вслух.

Неделя тянулась мучительно долго. Часто в глазок заглядывал санитар, наблюдая этапы превращения человека в животное. Голод действовал как наркотик, голова работала только в одном направлении. Желудок, раз в день наполняемый остывшей, почти пустой похлебкой, буквально вопил.

Из соседних камер доносились визги и брань сумасшедших, иной раз нечеловеческий крик прорезал междуэтажные перекрытия. Зажимая уши, Кронов падал ничком, содрогаясь в истерике на мокром бетонном полу. Когда успокаивался, не оставалось сил подняться на ноги. Цеплялся сбитыми пальцами с обломанными ногтями за шероховатый бетон стены, чтобы вернуть разбитое тело в вертикальное положение. Затем вжимался в угол, удерживая равновесие. Изредка днем, чаще ночью уже на нарах, забывался чутким сном, вздрагивая и всхлипывая, как обиженный ребенок.