Даниил Корецкий - Адрес командировки - тюрьма

"Завтра… Дуболома… заделаешь… Заточи… весло…[46]"

— Совсем ни хера не соображает: под блатного работает, думает, что его вот-вот коронуют! — рассмеялся Морда.

"Я… базар… отвлеку… ты… быстро… бочину… или… шею…"

— Потому пахана слушает, что он скажет, то Хорек и делает.

"Справка… ничего… не… сделают… Зато… потом… сразу… покрестим…[47]"

— Ну, с психа спроса нет, а с Калика? Хорек по жизни дурак, как его руками дела делать? Все равно что с чушкарем из одной миски хавать. Если ты настоящий пахан, то себя марать не должен. Я знаешь как таких мудозвонов не терплю, зубами грызть готов!

Грызун послушно кивнул и исчез. Калик полез за сигаретой.

— С чего ты так? — поинтересовался Расписной.

 — Из-за брата младшего. Молодой, знаешь, — в поле ветер, в жопе дым… Один хер из малолетки откинулся[48], ребятня вокруг него и скучковалась — как же, зону топтал! А у него передних зубов нету, говорит — авторитетным пацанам доминошкой выбивают, вроде как знак доблести… Мой и подписался! Тот ему сам два зуба выставил — теперь, говорит, ты самый правильный пацан в квартале. Ну братуха и гарцевал… Только они-то, дураки, не знали, что это вафлерский знак! А через полгода братан ларек бомбанул и загремел на два года. Тут-то и узнал, что это значит!

— Чего ж ты родной душе не подсказал?

— Не было меня тогда. Я через полтора года объявился, чего сделаешь, поздно уже… Ну тому гаду пику засунул, а моему не легче!

— Так ты по "мокрой" чалишься?

Морда покачал головой:

— Не, то дело на меня даже не мерили. Менты прохлопали. За карман попал…

Жизнь в хате текла размеренно и вяло. Пидоры закончили уборку, лысого громилу и его дружка — белесого, со сморщенной, как печеное яблоко, физиономией — выдернули с вещами на этап. Хорек сидел на корточках в углу и как заведенный чиркал о бетон черенком ложки. Вжик-вжик-вжик! Время от времени он корявым пальцем проверял остроту получающегося лезвия и продолжал свою работу. Вжик-вжик-вжик…

Волка это не касалось. По инструкции он имел право расшифроваться только для предотвращения особо опасного государственного преступления или посягательства на ответственного партийно-советского работника. Предписанное приказом бездействие вызывало в душе протест, но не слишком сильный.

Может, оттого, что он уже нарушал инструкцию, чтобы спасти мальчика от кровавого маньяка, и хорошо запомнил урок полковника Троепольского, едва не растоптавшего его за это. Может, потому, что сам ходил по краю и в любой момент мог расстаться с жизнью. Может, из-за того, что в тюремном мире не было особей, вызывающих сочувствие, и спасать никого не хотелось. Может, срабатывал эффект отстраненности, с каким пассажир поезда смотрит через мутное окно на ночной полустанок со своим, не касающимся его житьем-бытьем. А скорее всего, действовали все перечисленные причины, вместе взятые… Вжик-вжик-вжик!

После обеда обитателей хаты повели на прогулку. Тускло освещенные слабыми желтыми лампочками коридоры, обшарпанные, побитые грибком стены, бесконечные ряды облупленных железных дверей, грубо приклепанные засовы, висячие амбарные замки, ржавые решетки в конце каждого коридора и пропитывающая все тошнотворная тюремная вонь — смесь дезинфекции, параши, табака и потных, давно не мытых тел… Этот мир убожества и нищеты был враждебен человеку, может, он подходил, чтобы держать здесь свиней, да и то — только перепачканных навозом, недокормленных хавроний из захудалого колхоза "Рассвет", потому что дядя Иоганн рассказывал: в Германии свинарники не уступают по чистоте многим российским квартирам. Наверняка и эти его рассказы учтены в пятнадцатилетнем приговоре…

Прогулочный дворик тоже был убогим: бетонный квадрат пять на пять метров, цементная "шуба" на стенах, чтобы не писали, и надписи, оставленные вопреки правилам и физической невозможности. Сверху натянута крупноячеистая проволочная сетка, сквозь которую виднелось ясное синее небо, желтое солнце и легкие перистые облака.

Волк жадно вдыхал свежий воздух, подставлял тело солнечным лучам и радовался, что исчезла непереносимая камерная вонь. Но она, оказывается, не исчезла, только отступила: камерой провонялись его волосы, руки, камерой разило от Морды, Голубя, Лешего, от всех вокруг…

— Раз в омской киче мы вертухаев подогрели, они нас пустили во дворик к трем бабам, — мечтательно улыбаясь, рассказывал Морда, а Голубь и Леший с интересом слушали. — Зима, мороз, снег идет, а мы их скрутили, бросили голыми жопами на лед — и погнали! Бабы визжат, менты сверху смотрят и ржут… Нас семеро, кто сразу не залез, боится не поспеть, толкается, к пасти мостится… Умат!

— Ты-то успел? — жадно облизываясь, спросил Голубь.

— Я всегда успеваю! — надменно ответил Морда и сплюнул.

— Эй, вы! Какого хера шушукаетесь? — крикнул сверху вертухай. Лица его против солнца видно не было, только угловатый силуэт на фоне ячеистого неба. Хотите обратно в камеру?! Щас загоню!

— Все в порядке, начальник, уже гуляем, — подчеркнуто смирно ответил Леший, и вся троица степенно двинулась по кругу.

К вечеру в хату заехал новый пассажир — обтрепанный, сельского вида человечек неопределенного возраста. В руках он держал тощий мешок и настороженно озирался.

— Здравствуйте, люди добрые. — Голос у него был тихий и испуганный.

— Здравствуй, здравствуй, хер мордастый! — Верка со своей вихляющейся походкой и блатными ужимками был тут как тут. — Ты куда зарулил, чмо болотное?! — Пидор подошел к новичку вплотную.

Тот попятился, но сразу же уперся спиной в дверь.

— Дык… Привели вот…

— А у нас ты спросил: есть тут для тебя место? На фуй ты нам тут нужен? И без тебя дышать нечем!

— Дык… Не по своей-то воле…

— А кто тут по своей?! — напирал Верка. — Один вон тоже не по своей попал без спросу, место занимал да наш воздух переводил… Знаешь, где он? Деревянный клифт примеряет! Я сам его заделал! Вот как бывает!

Он замахнулся. Новичок, не пытаясь защититься, втянул голову в плечи.

Волк не мог понять, что происходит. Творился неслыханный беспредел. Петух — самое презираемое в арестантском мире существо. Он должен сидеть в своем кутке у параши и рта не открывать, чтобы не получить по рогам! Наехать на честного зэка для него все равно что броситься под поезд!

Верка обернулся и посмотрел на сокамерников. Угрожающая гримаса сменилась глумливой усмешкой. Он не боялся немедленной расправы, напротив, приглашал всех полюбоваться спектаклем. Значит, спектакль санкционирован.

— Ну что, гнидняк, платить за место будешь? — Кулак пидора несильно ткнулся в небритую скулу селянина.

— Дык нету ничего… Вот только колбасы шматок, носки да шесть сигарет…

Человечек распахнул мешок и протянул Верке. Но тот спрятал руки за спину.

— Ложи на стол!

Медленно приблизившись к столу, новичок выложил на краешек содержимое мешка.

— Вот теперь молоток! Сразу видно, нашенский! — смягчил тон Верка и погладил новенького по спине, похлопал по заду. — Нашенский ведь? Честно говори, не бзди!

— Дык я уже два раза чалился, — приободрился тот.

— Ух ты! А за что? — Верка продолжал оглаживать свою жертву и норовил прижаться к ней сзади. Мужик растерянно отодвигался.

— За кражи… Раз комбикорм, потом свинью с поросенком. А теперь зерно… Полбункера оставил, только высыпал под сарай, а тут участковый… Ты чего приставляешься?!

— Дык полюбил я тебя! — передразнил пидор. — Теперь мы с тобой кореша на всю жисть, точняк? Спать на моей шконке станешь, хлеб делить будем… Чего ты дергаешься, как неродной, ты же из нашенских, сам вижу… Дай я тебя поцелую!

Верка обхватил новичка, прижался к нему всем телом и быстро задвигал тазом. Его губы впились в небритую щеку.

— Да ты чо! — селянин вырвался. — Ты это, не балуй… Я не первый раз…

— Ах, не первый! Я же говорю — нашего племени!

Верка издевательски засмеялся. Его поддержал хохот сокамерников. Калика и членов блаткомитета видно не было, зато остальные веселились от души.

— Ты это… Кончай!

Хохот усилился.

— Пойдем на шконарь, там и кончу!

Верка потянул мужичонку за руку, тот опять вырвался и отскочил в сторону.

— Вяжи базар! — раздался уверенный голос Меченого, и Волк понял, что со всякой малозначительной перхотью разбирается именно он. — Ну-ка, иди сюда! Ты кто?

— Семен… Горшков я, Семен!

Тяжело переступая на негнущихся ногах, Семен Горшков подошел ближе к монументально усевшемуся в середине стола Меченому. Потные арестанты пропустили его к месту судилища и вновь сомкнулись вокруг.

— Кликуха есть?

— Дык… Когда-то давно Драным звали…

— Петух? — Полтора глаза презрительно рассматривали незадачливого пассажира.