Каменный мешок - Арнальдур Индридасон

class="p1">— Я также сумел установить, кто донес на воров. Мне помог коллега, мы работали здесь, в Рейкьявике, а сейчас он живет в Миннеаполисе. Мы более-менее поддерживали связь, ну я и решил к нему обратиться. Он хорошо помнил это дело, сам позвонил паре знакомых и добыл нужное имя.

— И как же звали вашего информатора? — спросил Эрленд.

— Его звали Дейв, родом из Бруклина. Давид Уэлч, рядовой.

Ага, это самое имя мне назвала Миккелина, подумал Эрленд.

— Он еще жив?

— Этого нам установить не удалось. Мой коллега сейчас этим занимается, поднимает свои контакты в Министерстве обороны в Штатах. Похоже, однако, что отсюда его отправили на фронт.

Покинув полковника, Элинборг и Эрленд расстались — она поехала обратно в участок, где вместе с Сигурдом Оли намеревалась проверить по архивам список Хантера, выяснить, живы ли потомки этих людей и где они проживают в настоящее время, а Эрленд направился в больницу к Еве Линд. Коллеги уговорились встретиться позднее в городе и вместе поехать к Миккелине.

Дочь лежала в палате, как прежде — без движения, глаза закрыты, на лице маска. Халльдоры, слава богу, нигде не видно. На всякий случай Эрленд заглянул еще и в другой конец коридора, куда забрел по случайности и наткнулся на коротышку-медиума, которая завела с ним беседу про мальчишку в пурге. Эрленда передернуло при одном воспоминании. Он подкрался к двери последней палаты и осторожно заглянул туда. Уфф, никого нет, ни женщины в мехах, ни ее мужа, что лежал на кровати, не то при смерти, не то уже покойник. Коротышки-медиума тоже след простыл.

Интересно, это случилось на самом деле или мне тот разговор привиделся?

Эрленд постоял недолго у приоткрытой двери, а потом пошел в палату к дочери. Аккуратно закрыл за собой дверь. Можно ли тут запереться? Увы, дверь без замка. Ну ладно.

Усевшись подле кровати, Эрленд долго молчал и думал. О том самом мальчике. О той самой пурге.

Шли минуты. Наконец Эрленд прокашлялся, расправил плечи и начал, тяжело вздохнув:

— Ему было восемь, а мне десять. Два года разницы.

Как там сказала коротышка-медиум? «С ним все хорошо. Это ничего, что так случилось. В этом никто не виноват, понимаете? Он никого не винит». Бессмысленные слова. Слишком просто. Он-то знает, он-то идет сквозь эту пургу всю жизнь, и с годами снегопад делается только сильнее.

— Понимаешь, просто рука выскользнула, — продолжил он, обращаясь к Еве Линд.

В ушах засвистел ураган.

— Мы ведь не видели друг друга. Мы шли совсем рядом, держась за руки, но пурга была такая, что я ничего не видел. И тут рука выскользнула.

Он помолчал.

— Вот поэтому тебе и нельзя умирать. Вот поэтому тебе надо обязательно выздороветь. Я знаю, твоя жизнь — не сахар. Я знаю, ты ею распоряжаешься так, будто цена ей — грош. Будто тебе самой цена — грош. Но это неправда. Это неправильно. Ты не имеешь права так с собой поступать.

Эрленд не сводил глаз с лица дочери. Тусклый свет настольной лампы отбрасывал неровные тени на стены палаты.

— Ему было восемь. Но я тебе уже сказал, верно? Мальчик он был такой же, как другие, веселый, улыбчивый. Мы дружили. Это, кстати, вовсе не само собой разумелось. Ведь как обычно бывает — и тебе ссоры, и тебе драки, и тебе зависть, и тебе всякое прочее. Но только не между нами двоими. Наверное, потому, что мы были так решительно непохожи друг на друга. К нему тянулись. Неосознанно. Вот бывают такие люди, а я не такой. А такие, как он, умеют растапливать самые ледяные сердца, потому что каким-то неведомым образом их всегда видят точно такими, какие они есть на самом деле. Таким, как он, нечего скрывать, им не нужно играть, они всегда чувствуют себя в своей тарелке. Они — такие, как есть, подлинные, настоящие. И когда дети…

Эрленд запнулся.

— Ты мне иногда напоминаешь его. Я это поздновато в тебе разглядел. Только когда ты сама нашла меня, столько лет спустя. В тебе что-то от него есть. И ты из кожи вон лезешь, чтобы это что-то в себе убить, и оттого мне особенно больно. А еще от бессилия, от невозможности хоть как-то на тебя повлиять. С тобой я чувствую себя таким же беспомощным, как в тот день, в ту пургу, когда я понял, что рука выскользнула. Мы держались за руки, шли рядом, но тут я понял, что рука выскользнула, и решил, что все кончено. Мы оба пропали. Было так холодно, мы оба отморозили руки, пальцы уже ничего не чувствовали. Я и не знал, держу я еще его за руку или нет — но как только она выскользнула, я сразу понял, что произошло.

Эрленд опустил глаза долу.

— Я не знаю, это ли причина всему. Мне было всего десять, но я всю жизнь считал себя виноватым. Не смел этого забыть. Не хотел этого забыть. Моя боль — как крепость, как ограда для моей утраты, для неизбывного горя. И я не хочу ломать эту ограду. Наверное, мне давно пора выкинуть это из головы, смириться с тем, что я выжил, дать собственной жизни хоть какой-то смысл. Но мне это так и не удалось и, думаю, не удастся. У каждого свои раны. Мои, наверное, не глубже, чем у тех, скажем, кто пережил утрату любимой или любимого, но что с того? Я нашел вот такой способ как-то совладать с болью, и другой мне неизвестен.

Во мне что-то сломалось, умерло. Погасло, как свеча на ветру. Я искал его, но не нашел, и мне все время снятся сны, будто я снова его ищу. Я точно знаю, он где-то там, укрыт за стеной пурги, бродит без дороги, продрог насквозь и его надо во что бы то ни стало найти, ведь иначе он упадет в снег неведомо где, и там его никто не отыщет, снег сугробом ляжет поверх него, и он замерзнет насмерть. И вот я ищу его, ищу, но, сколько ни хожу по пустоши, сколько ни зову его, он не слышит меня, не видит меня. Он навечно скрылся за стеной пурги, и мне ни за что его не отыскать.

Эрленд поднял глаза на дочь.

— Получается, он как бы отправился прямиком к богу. А меня нашли. Меня нашли, и я выжил, а его — нет. Я его потерял. И мне нечего было им сказать. Я не знал, где мы были, когда выскользнула