Крик полуночной цикады - Ольга Михайлова

случай, когда ужиная в придорожной гостинице, Сюаньжень заметил двух разряженных девиц со служанкой. Сам он никогда не поднимал глаза на девиц, считая, что с его физиономией глупо рассчитывать на женское внимание, но сейчас, сидя лицом к окну, просто услышал разговор двух подруг.

Девицы обсуждали какую-то Мин Чжу, которой повезло выскочить замуж за самого господина Ляна, а ведь ни умом, ни красотой она никогда не отличалась. Сюаньжень вздохнул. Зависть всегда была смесью восхищения, тоски и негодования на чужое превосходство. Тихая, как змея в траве, раньше для Сюаньженя она проступала шепотом родни за спиной, и внешне невинными замечаниями матушек. «Ему так повезло», «Он этого не заслуживает», — слышал он, сдав уездный экзамен, словно не усилия и настойчивость лежали в основе его успеха, а исключительно случайная слепая удача, которая еще и намного превосходила его достоинства. «Я, конечно, рад за тебя, но ты же понимаешь, что это просто случайность…», — обронил его братец, «Не вижу в этом ничего особенного», — сказал тогда второй.

Но сейчас Сюаньжень не столько слушал слова, — сколько вдыхал запахи, и запах зависти оказался самым смрадным из вдохнутого им за последние дни. Нужник и то был ароматнее! Однако в зловонии зависти встряло еще что-то, чего Сюаньжень не понял. Он обернулся и, точно на стену, напоролся на взгляд служанки. Она, как ни странно, была куда красивее знатных девиц, и издалека молча озирала свою госпожу и её подругу, и выражение её глаз было красноречивее любых слов.

Это было презрение. У него был странный запах крови, мокрой речной гальки и снега. Точнее, оно пахло окровавленным льдом. И Сюаньжень с горечью понял, если его обоняние не придёт в норму, он будет обречён до конца жизни есть в одиночестве.

Глава 6. «Гэ» 革 Снятие шкуры

Для защиты применяй кожу желтой коровы.

Не бойся перемен. Трижды меняй слова.

В переменах великий человек подобен тигру,

Низкий лишь изменяет выражение лица.

— Всё это, однако, так странно, — воровато оглянувшись на кухонную дверь, прошептала Ю, служанка молодой госпожи Ли Мэй. — И я уверена, неспроста. Помяните моё слово, не иначе как госпожа Ван Мин решила избавиться от этой Чжао Ши и её приблудного сынка!

— Да уймись ты! — рассерженно перебила юную болтушку пожилая служанка Ли, ведавшая кухней и запасами продуктов в доме. — С чего ты это взяла?

— Сами посудите! Мыслимое ли дело: и двух месяцев не прошло, как они появились в доме, а уже из нищей приживалки эта Чжао Ши стала компаньонкой госпожи. Переселили их с сыном в восточные покои, велят подавать им господскую еду, угли в их жаровнях не переводятся. Так и этого мало! Малец-то этот, — всё не возьму в толк, как его величать-то? — так этот юнец все вечера у госпожи проводит. И потчует его она лучшим чаем, и велит наилучшее печение подать да сладости отборные ему готовить! И целыми вечерами слушает его игру на флейте, да стихи сочинять просит. И даже велела ему называть себя матушкой! Каково, а? Но я вам прямо скажу — она недоброе задумала.

Госпожа Ли, во время разговора мерявшая рис, опустила мерку и побледнела.

— Что ты несёшь, Ю?

— А то вы сами не понимаете!? Она нарочито их привечает, чтобы привыкли, а когда они опасаться её перестанут, живо им яда сколопендры подсунет. Все слуги об этом судачат.

— Вздор несут, — Ли вновь принялась за рис, — с чего ей так поступать?

— Так это же ясно: эта Чжао у неё господина Ван Мао отбить пыталась, а мальчишка её — сынок хозяина, это же сразу видно. Какая женщина это стерпит? Ясно, она только и ждёт часа, чтобы с ними счёты-то за мужа свести.

Старуха Ли усмехнулась.

— Госпожа Ван Мин, может, и любила господина… год после свадьбы. А после, иначе, чем раздобай да придурок его не называла. Тихо, конечно, себе под нос и не при детях, но уж лет десять минуло, как господин Ван Мао в покоях супруги не показывается, и госпожа даже не интересуется по утрам, ночевал ли он в доме. Ну а коли любви у неё к господину давно не осталось, что ей за дело до его былых связей?

Слова её, спокойные и холодные, немного остудили пылкие фантазии молоденькой служанки. Она бросила на дуршлаг креветок, и задумчиво поинтересовалась.

— Госпожа Ли, а почему этот молодой Чжао…

— Госпожа велела называть его молодым господином Ван Шэном.

— Хорошо. А почему давеча госпожа так уговаривала молодого господина Ван Шэна в Чанънань ехать?

— Надеется, что он сдаст экзамен. Да только многие туда ездили, и все только время и деньги зря потратили.

С наступлением холодов в судьбе госпожи Чжао и её сына действительно произошли немалые и весьма благие перемены. Госпожа Ван Мин, поближе познакомившись с Чжао Ши, нашла её достаточно милой и образованной, к тому же сведущей в рукоделии. Общение с ней было приятней общения с дочерьми, и Чжао Ши скоро и вправду стала компаньонкой госпожи.

Что до Чжао Шэна, то он очень скоро занял столь прочное место в семье, что удивился даже господин Ван Мао. Госпожа сама приказала челяди звать его семейным именем, тем самым наделив его связями и силой их рода, и, судя по всему, явно благоволила к новому члену семьи.

Сам Шэн не видел для себя иного поприща, кроме государственной службы. Иного для молодого человека аристократической семьи, в общем-то, и не было. И получив приказ от старшей матушки Ван Мин попытаться сдать государственный экзамен, он направился в столицу. От удививших всех в доме щедрот госпожи Ван Мин, её названному сыну дали повозку с парой лошадей, вознице было приказано доставить господина в Чанъань.

Дорогой Шэн думал вовсе не об экзаменах. Год назад с ним произошла достаточно странная история. Они бродили с монахом Ляном по старому монастырскому лесу и завернули на кладбище. Возле заброшенной могилы человека с именем Фу Юншен[1] оба остановились. Поблекшие иероглифы гласили, что заслуги покойного были столь значительны, что его бессмертное имя никогда не изгладится в потомстве.

— Разве не печальная ирония? — спросил Шэн монаха. — Я всегда думал, что глупо давать людям столь громкие имена. Вечно живущий… Как же… Этот человек почил всего сто лет назад, но его имя уже никому не памятно, а на могиле никто не приносит поминальные жертвы.

— Род этого человека просто мог прерваться…

— Зачем же тогда говорить о вечности? Впрочем, если у него нет потомка, а меня не желает