Последнее дело Холмса - Артуро Перес-Реверте

class="p1">Я стоял к нему ближе остальных, и взгляд его упал на меня. Вероятно, мое лицо внушило ему доверие.

– Да, конечно, – сказал я без колебаний.

И увидел, как он посмотрел на Пако Фокса.

– Если не возражаете…

– С удовольствием, – сказал испанец.

– И я пойду, – вызвался Малерба.

Следом за Карабином мы через сад двинулись в сторону пляжного павильона, защищенного от ветра деревьями на склонах холма.

– Постарайтесь не затоптать следы, – попросил доктор, показывая куда-то влево. – Когда мы с мадам Ауслендер проходили тут, иных следов не было.

Я взглянул на отпечатки подошв на песке. Они вели только в сторону павильона и были оставлены одним человеком. Единственный, безупречно отчетливый след. И тут я испытал трепет, который – прости меня, Господь или дьявол, – я рискнул бы назвать «сладостным».

Павильон представлял собой деревянное строеньице. Там постояльцы отеля могли переодеться и получить зонтики и топчаны. Имелись там душ и уборная, стоял стол с кипой иллюстрированных журналов – «Лайф», «Эпока», греческий «Зефирос» – и маленький шкаф-холодильник, открытый и пустой. Электричество заменял керосиновый фонарь. Единственное окно выходило на отель, а дверь открывалась почти на самую кромку берега. Этот склон холма не давал защиты от ветра, и тот свистел над самой поверхностью пляжа, заметая песком все следы.

Внутрь тоже намело немного песку. На полу, лицом вверх, с петлей на шее – один конец веревки был оборван, а второй свисал с потолочной балки, – лежала Эдит Мендер. Она была мертва. В широко открытых глазах застыл испуг, кожа уже приобрела восковой оттенок. У головы лежал опрокинутый деревянный табурет.

– Давно? – спросил я.

– Трупное окоченение, – ответил Карабин. – Значит, она провела здесь всю ночь.

Мадам Ауслендер, неподвижно сидя на топчане, созерцала тело.

– Самоубийство? – осведомился я.

Доктор, переглянувшись с хозяйкой отеля, которая оставалась бесстрастна и безмолвна, ответил не сразу, а с запинкой:

– Весьма вероятно. Дверь и окно были закрыты, а дверь, кроме того, приперта стулом.

– Приперта? – удивился я.

– Да. В двери имеется замок, но ключа никогда не было, запирали на засов. Несчастная подтащила стул, чтобы… Не знаю. Наверно, чтобы дверь была закрыта и чтобы сохранить приватность.

– Приватность?

– Не знаю, насколько это подходящее слово… Но другого пока не подыскал.

Краем глаза я заметил, что по лицу Фокса бродит смутная улыбка сообщника.

– Запертое помещение, – сказал я.

Испанец, уловив мою мысль, кивнул. Ситуация была мне знакома по моим фильмам, а ему – по его романам: труп находится там, куда никто не мог войти и откуда никто не мог выйти. На первый взгляд – очевидное самоубийство.

– Дверь открыла Эвангелия? – спросил я.

– Нет, подойдя к павильону, она заглянула в окно. Увидела Мендер и бросилась сообщить нам.

– И не входила?

– Нет.

Фокса показал на стул, стоявший у двери:

– А кто же его отодвинул?

– Сам сдвинулся, когда мы с мадам Ауслендер толкнули дверь.

Я взглянул на хозяйку отеля, кивавшую на слова доктора:

– Это вы перерезали веревку?

– Нет. Когда вошли, все было так, как сейчас.

– То есть Эвангелия обнаружила несчастную не в петле, а уже на полу?

– Да.

– Веревка могла порваться, когда самоубийца билась в последних судорогах, – предположил Малерба.

– Могла.

Я смотрел, как продюсер с дымящейся сигарой в пальцах склоняется над телом. Мы с Пьетро Малербой знакомы уже лет пятнадцать. Невысокий, коренастый, рано поседевший; глаза, прорезанные чуть вкось, напоминают о тех варварах, чьи орды много веков назад прокатывались по Италии. Во всем остальном он римлянин до мозга костей: настоящий пират с прочным положением в обществе и в финансовых кругах. Для него в мире существуют только – перечисляю в порядке убывания – кино, телевидение, деньги и секс.

– Ее ударили по голове, – сказал я.

Сказал без нажима, как бы вскользь. Очевидность травмы и вызвала этот холодный комментарий стороннего наблюдателя, однако все воззрились на меня, словно осмысливали важную информацию. Полагаю, что сейчас я, вписанный в прямоугольник света из окна, в раздумье склонивший над трупом костистое, продолговатое лицо, напомнил им моего персонажа.

Карабин важно кивнул:

– Да, на виске имеется гематома. – Он показал на табурет. – Без сомнения, когда веревка порвалась, она упала и ударилась о табурет. Но была уже мертва. Скончалась от асфиксии. На это однозначно указывают след от петли на шее, рот и положение языка. И глаза, вылезшие из орбит во время агонии. Все симптомы налицо.

– А эта маленькая ссадина на левой голени?

– Вижу… Не знаю, откуда она. Может быть, тоже при падении или раньше.

Мы переглянулись в нерешительности. Мгновение были слышны только свист ветра и шум прибоя. Мадам Ауслендер по-прежнему сидела неподвижно, как судья, не отрывая глаз от тела самоубийцы. Я удивился ее спокойствию, но потом вспомнил про Освенцим и удивляться перестал.

– Ее спутница не должна видеть труп, – вдруг произнесла она.

Мы все согласно закивали. Это тоже было очевидно.

– Надо бы перенести ее в отель, – предложил Малерба. – И там привести в порядок… Ну, то есть в божеский вид.

– Тело нельзя трогать до прихода властей, – возразил доктор.

– Из-за шторма власти ваши могут появиться лишь через несколько дней. Нельзя же, чтобы она валялась на полу.

– Можно прикрыть ее чем-нибудь.

– Я свяжусь по радио с Корфу, – сказала мадам Ауслендер. – С полицией. Они знают, как поступать в таких случаях.

– Не приплывут они в такую погоду, – сказал Карабин.

– Нет, конечно. Но я обязана сообщить о несчастье.

Я разглядывал лицо покойницы, искаженное предсмертной мукой, которую сохранили окоченевшие мускулы и ткани. Полуоткрытый рот открывал резцы, слегка окрашенные чем-то лиловым.

– А это что такое? – спросил я.

– Не знаю, – ответил доктор. – Вероятно, что-то съела.

– Пирожные с черной малиной, – сказала мадам Ауслендер.

Белокурые волосы на лбу слиплись от запекшейся крови; кровоподтек на виске тянулся почти до левого глаза. Льняное бежевое платье, застегивающееся спереди на пуговицы, было испачкано внизу: как будто, умирая, женщина обмаралась. Она была босая – туфли на высоком каблуке стояли у двери. Наверняка шла по песку босиком, а их несла в руках.

– Зачем она это сделала, а? – спросил Фокса.

Малерба, не вынимая сигару изо рта, саркастически хмыкнул:

– Женщины – они такие. Черта с два их поймешь.

– Надо бы расспросить ее подругу, а? Она может что-нибудь знать.

Карабин пожал плечами:

– Это дело полиции.

Испанец, будто не слыша, взглянул на хозяйку:

– Ну нельзя же сидеть сложа руки.

Я уже давно рассматривал труп, а время от времени поднимал глаза к балкам и обводил взглядом павильон. По какой-то более или менее извращенной причине мне было здесь комфортно, хотя, вероятно, это слово неуместно. Я будто вернулся в какую-то хорошо знакомую обстановку. Я чуть ли не искал на полу метку, за которую не должен заходить, и мне чудилось, что в полутьме режиссер, оператор и вся их команда ждут, когда я начну свой монолог. Сейчас, Ватсон, время не разговаривать, а наблюдать. Сюжет вырисовывается[13], Ватсон.

– А что известно о ней и о ее спутнице? – спросил я, возвращаясь к реальности.

Я просто спросил, но все примолкли и воззрились на меня, как если бы вдруг прозвучал голос власть имущего.

– Вселились четыре дня назад, – ответила, продолжая сидеть, мадам Ауслендер. – Туристки как туристки. Веспер Дандас, судя по всему, состоятельна. А это, – она перевела взгляд на мертвую женщину, – ее подруга. Компаньонка, как это называлось прежде. Мир наш не таков, чтобы женщины путешествовали в одиночку.

– А еще что?

– Почти ничего. Обе были несловоохотливы. Я знаю лишь их паспортные данные, которые записывала, когда заполняла карточки регистрации. – Она по-прежнему не сводила глаз с покойницы. – Эдит Мендер, сорока трех лет, проживает в Кромере, графство Норфолк.

– А вторая?

– Тридцать девять лет. Проживает в Лондоне, путешествует уже некоторое время. Не так давно овдовела и получила какие-то деньги в наследство.

– Много? – заинтересовался Малерба.

– Насколько я понимаю, достаточно.

– Что еще вы можете рассказать? – вмешался я.

– Больше ничего. Я же говорю – они были очень необщительны. Здравствуйте, до свиданья, и все. Обе типичнейшие англичанки.

Я крайне внимательно продолжал разглядывать тело. Наклонился, всматриваясь в песок на ступнях, потом ощупал порванную веревку на шее.

– Пожалуйста, ничего не трогайте! – воскликнул Карабин.

Пропустив его протест мимо ушей, я изучал вблизи петлю. Поднял голову к обрывку веревки, свисавшей с потолочной балки, а потом снова обратился