Убить Гиппократа - Елена Сазанович

понимают. Самые земные на земле – стюардессы! Как моя Ада. Жить стюардессой было у нее в крови. Даже когда она уже не смогла летать, на земле она оставалась тоже стюардессой, то работая в каком-то баре, то организовывая какие-то фестивали, то устроившись каким-то риэлтором.

В сущности, все это не имело никакого значения. Ада оставалась прислуживающим и очень активным персоналом. Мечтающим о нужных знакомствах. И стреляющим хорошенькими глазками налево и направо. Хотя редко попадающим в цель. (Впрочем, в меня попала…) И все время ей нужно кому-то что-то подносить…

Не женитесь на тех, кто подносит. Это потом… Потом, потом, когда женитесь, уже сами решите – что и кому подносить.

Это просто звучит красиво – стюардесса. Потому что мы все мечтаем о небе. И думаем, что там работают исключительно бесстрашные и благородные люди. Далеко, далеко не все… Ведь небо – это и ад и рай. Впрочем, как и земля…

Не женитесь на стюардессах! Женитесь лучше на медсестрах! Я это мог сделать тысячу раз. И ни разу не сделал. О чем до сих пор жалею…

Я вновь бросил на Иришку благоговейный взгляд. Моя мечта о спокойной, уютной жизни не сбылась. Она сбылась у Вальки. И я искренне ему позавидовал. Когда они, взявшись за руки, как дети, уходили по тенистой аллее и рядом бежала их собачонка, весело помахивая хвостом. Втроем они были так похожи. Рыженькие, плотненькие, кудрявые, в круглых очках.

И мелкий дождик был им к лицу. И моросил на их счастливые лица. И где-то в уютной квартире их поджидал уютный сервиз из гжели. Из которого они опять будут пить чай, сидя за круглым столом.

Так ясно, до сладкой боли в сердце, я представил эту картину. Собачка за столом, рядом со своими хозяевами, с чашкой в лапе, шумно прихлебывая, лакает чай… И эта картина не вызывала ни капли удивления. Эта картина не была модернистской, а очень даже реалистичной.

Впрочем, модернизм, реализм – всего лишь слова. Все дело в воображении. У меня этого было с избытком. Как и чувства горечи, что на воображении моя жизнь и заканчивается. А реальность, настоящая, прочная, надежная, к которой можно прикоснуться, которую можно пощупать и понюхать, осталась разбитой и выброшенной на свалку осколками гжельского сервиза. Настоящая реальность досталась другим. В том числе моему лучшему другу Вальке. Мне остался лишь мелкий дождь. Мелкая жизнь. И огромное воображение. Что с ним делать, я совершенно не знал. Я готов был продать его какому-нибудь поэту, художнику, но сегодня и они вряд ли бы купили. Сегодня и они предпочитают надежную реальность…

И я почему-то представил Аду в аду. Она не извивалась на сковородке. Она просто сидела одна за круглым столом сред белых стерильных стен, уставленных белой стерильной мебелью. И только сервиз из гжели был бело-голубым. А с потолка моросил мелкий дождик. Ада ежилась. Ей было очень холодно и очень одиноко. И я ее пожалел. И из чайничка показалась струйка пара ароматного чая. Согревайся, Ада, в аду…

Я поежился и успокоился… В конце концов, не все в жизни так уж плохо. Дом мой стоял на месте. На месте сидел сумасшедший мой пес. За окном крапал дождь. И рядом не было Ады. Разве что не хватало гжельского сервиза. Но совсем чуть-чуть…

Стоп. О чем я? Вранье! Мне не хватало главного – моих родителей. И кто сказал, что родители более всего важны в детстве. Да, конечно, важны. Но для себя я уяснил другую, возможно, для кого-то спорную истину. Чем старше становишься – тем больше нуждаешься в матери и отце. И тем более чувствуешь одиночество. Без них… Стоп. Это уж совсем больная тема. А темы я лечить не умею. Не научился. Так, кажется, говорила мне мама. Мама!.. Я сжал виски. И опрокинул голову. Чтобы почувствовать капли дождя на лице…

Брехня! При чем тут гжель? Ада ненавидела мою мать. Опять брехня! Не мать. Мать она в живых не застала. А вот ее имя… Рая… Оно всегда было живым. Оно жило в моей квартире, ненавязчиво, где-то в уголке, возле иконки. Но так высоко, что дотянуться до него, смахнуть его веником или вытереть влажной тряпкой не было никакой возможности. И оно – имя – было просто копией моей матери. Как иконка… Где бы ни проявлялась моя мать – в счастье или в беде. На рассвете или при закате. В морозной стуже или с солнечными зайчиками. То всегда цвели лилии… Более точно я выразиться не могу. И менее красиво. И объяснить, пожалуй, тоже.

Она была редким человеком. Рай для Раи. И ад для Ады. Как же все прямолинейно, даже топорно. И тем не менее все это – правда. Потому что правды бывают всякие. Даже топорные. Ада и Рая никогда бы не ужились в одном пространстве. Как и в одном времени. Даже если пространство и время – понятия эфемерные. По Канту…

Хватит! Какое мне дело до Канта. Эфемерность – это его прерогатива. Его тема. Я эту тему вылечить никогда не сумею… И его корона мне не нужна. Как и ничья другая. Мне на жизнь хватит Раи. И Ады…

Валька сдержал слово. Уже следующим утром я сидел у него в просторном кабинете. И он, постукивая костяшками пальцев по дубовому столу, возбужденно строил за меня планы.

– Так вот, Герка, теперь у тебя начнется иная жизнь! Совершенно иная! Ты мне поверь, своему старому товарищу. И матерому волку. Я же понимаю – участковый поликлиники… Это не то что не сахар. Тут и на соль не хватит. Мало того – копейки, и перспектив – ноль целых ноль десятых. И такая тоска-а-а! Жалобы одиноких старушек и свирепая очередь у кабинета! С ума сойти!

– Мой отец всю жизнь проработал участковым и не жаловался. – Не знаю почему, но мне вдруг стало до ужаса обидно за свое место под солнцем и еще обиднее за своего отца. – Кстати, и Чехов был участковым, по сути. И гордился!

Валька расхохотался во весь голос.

– Удивляюсь я на тебя, Гера! Тогда что ты тут делаешь? Если не хочешь жаловаться, а хочешь гордиться. И при чем тут Чехов? При чем тут твой отец?

В целом Валька был прав. И Чехов, и отец были ни при чем. А я сидел у Вальки в кабинете и выбивал новое место под солнцем.

– Я так понимаю, что с женой ты расстался из-за этого…

– Из-за чего? – спросил я