Сергей Высоцкий - Увольнение на сутки. Рассказы

Алексей Николаевич улыбнулся:

— И меня за своего не считаете?

— Сиди уж! — обнял его за плечи Саша. — Ты у нас благополучный. До самой столицы добрался.

— В Москве тоже не сладко. От одной толчеи в глазах темно, — вздохнула Дарья Филипповна. Пять лет назад она наконец вняла настойчивым письмам Антонова и вместе с Сашей гостила у него две недели.

— А все равно тянутся туда люди, будто медом намазано, — сказал Борис.

— Борьке вот Ольга Ростиславна вскружила голову. Простите, Борису Ивановичу. — Анна дурашливо поклонилась в сторону Ситникова. — «У тебя талант! Будешь великим художником». Он и ушел из техникума. А мог бы стать хорошим ветеринаром. Вот Виктор Андреич, мой сосед, живет как барин, всего в избытке! Любо-дорого посмотреть. А Борис из техникума ушел, а пришел куда?

— У Бориса выставка была в Гатчине. Во Дворце культуры, — возразил Саша.

Анна покачала головой.

— На шестом-то десятке! Да и что здесь особенного? Красиво, не скажу плохого. А сколько он в жизни помаялся? И лесником поработал, и на почте — по столбам лазал. И в пожарке…

— Что ты чужую жизнь-то считаешь! — раздраженно перебила Анну Варвара. — Живем не хуже других!

— Вот то-то, что не хуже! А где оно, счастье?

— И счастьем бог не обидел. Боря, скажи ты ей! — обернулась Варвара к мужу, но тот только подмигнул ей и улыбнулся.

— А Вася Богунков? — напомнил Саша, и все оживились.

— Ну, конечно. А Вася-то! Васю мы и забыли…

Вася, Василий Сергеевич Богунков, их соученик по начальной, а потом и по средней школе, стал человеком знаменитым, настоящим художником. И в Ленинграде, и даже в Москве устраивались его персональные выставки, о нем нет-нет да и писали газеты. И лучшие его картины, — так, во всяком случае, считали все его земляки, — были написаны в родной деревне, в окрестных борах, на высоких красных берегах Оредежа, в Батове. Раньше Василий каждое лето до глубокой осени проводил на родине, но три года назад умерла его мать, и он, заколотив дом, больше не появлялся. А на прощанье сказал друзьям: «Вот поезжу по свету — вернусь насовсем. Помирать дома буду…» Может, и для красного словца сказал, но в деревне эту фразу крепко запомнили и нет-нет да и приводили к слову.

— Жаль, что Вася не написал портрет Ольги Ростиславны, — сказал Антонов.

— И правда, — спохватилась Анна. — Вот ведь как здорово было бы! Висел бы портрет на выставках. Смотрели бы на него люди, читали подпись: «Учительница Ольга Ростиславна…»

— И мы не надоумили, — сказал Саша.

— Сам не маленький. Мог бы сообразить, — проворчал Борис.

— Давайте пошлем Васе ее фото, — Анна обвела всех взглядом, ища поддержки. — Ведь может же он и с карточки нарисовать? Правда? Найдем покрасивее, там, где Ольга Ростиславна молодая…

— Конечно, может с карточки, — поддержал Антонов. — И не надо искать красивую. Пошлем такую, какой она всегда была, — и подумал о том, что, сколько помнит Ольгу Ростиславну, она была всегда для него одинаковая. Даже тогда, когда он впервые увидел ее. Она всегда казалась ему старой в своей смешной шляпке-панамке и в золоченом пенсне. Сколько же лет ей было тогда, перед войной? Он прикинул: в восемьдесят четыре ее не стало. Значит, сорок пять. Да, немало… Немудрено, что она казалась ему старухой.

— А ты, Боря, тоже мог бы портрет сделать, — сказала Варвара мужу. — Маму нарисовал — уж так похоже.

— Попробую, — отозвался Борис.

— Нарисуй, Боренька, — попросила Анна. — Мы портрет в Рождественском музее повесим…

Сидели за чаем долго. Дарье Филипповне пришлось еще раз ставить самовар. Первой поднялась Варвара:

— Нам пора, — она поглядела на маленькие часики. — Хоть немного поспать. Давай, Боря, поднимайся.

Варвара работала дояркой, и вставать приходилось спозаранку. Вслед за Ситниковыми потянулись остальные.

— Я вам чего на прощанье-то посоветую, — сказала вдруг Дарья Филипповна. Она все еще сидела за столом, и в большой, расписанной яркими розами, чашке дымился крепкий чай. — Нечего вам казниться да сердце себе рвать. Жить она устала, Ростиславна. Вот чего. И только. Доживете до старости, сами поймете…

— Скажешь ты, мама! — недовольно буркнул Саша. — Жить еще никто не уставал.

— Доживешь — и про это узнаешь, — повторила Дарья Филипповна. — Я уж тоже переходила, живу по накату. Давно умирать пора, да остановиться некогда. А уж как устала, как устала… — она тяжело, как-то очень горько вздохнула и будто съежилась. И Антонов увидел, что она все-таки очень постарела за последние годы.

— Не было бы вас да внуков-оболтусов — легла бы да умерла, не сходя с места. — Дарья Филипповна осторожно налила себе чай в блюдце и задумчиво посмотрела в окно, в белые сумерки июльской ночи.

— А я читал, что древние греки в глубокой старости ложились, задерживали дыхание и умирали, — сказал Борис.

Дарья Филипповна обернулась от окна и посмотрела на него долгим грустным взглядом.

— Ладно, грек! — легонько толкнула Бориса жена. — Завтра опять не добудиться будет.

— Она всю жизнь одинокой была, — задумчиво сказал Саша, когда они вышли на улицу.

— Вот-вот. Одинокой! — подтвердила Анна. — А мы? Мы-то где были? Здрасьте, Ольга Ростиславна. До свиданья, Ольга Ростиславна! Обросли детишками, мужьями да женами, огородами да мотоциклами.

— Но, но! — шутливо прикрикнул Саша. — Ты насчет мотоциклов-то полегче!

— Не в этом дело, — с горячностью сказал Алексей Николаевич. — Не в этом дело! Ты могла бы хоть об стенку разбиться, а семьи, своей семьи, Ольге Ростиславне не заменила. Даже если бы переселилась к ней жить! Не в этом дело! — снова повторил он, не зная, как бы лучше объяснить свою мысль.

— А в чем же? — спросила Анна с вызовом. Но Антонов промолчал. Он думал о том, что, наверное, Ольга Ростиславна была очень гордой и переживала за своих учеников. Переживала за то, что они не смогли добиться того, чего она им страстно желала и на что они — она-то знала об этом лучше других — были способны. А с жизнью не так-то легко справиться, думал Алексей Николаевич. И не все мы были к этому готовы, не все сумели следовать тому прекрасному, что она сумела приоткрыть нам. А еще вспомнились ему слова какого-то философа: «Я научил вас думать хорошо. Теперь попробуйте так же хорошо поступать…»

…Антонов пошел проводить Анну. На западе, в Зарецкой стороне, светлела широкая полоса неба. В деревне почти нигде не было видно света, и только в новом угловом доме у прогона в одном из окошек горел свет.

— Ленка, Володи Маричева племянница, к экзаменам готовится, — сказала Анна. И вздохнула. Володя Маричев учился вместе с ними у Ольги Ростиславны. Мальчишкой ушел в партизаны и погиб.

«И Николай Гонохов в партизанах погиб, — подумал Антонов. — И тоже у Ольги Ростиславны учился…»

…Они молча прошли по деревне, до самого Оредежа. Ночью река не показалась Алексею Николаевичу такой узкой и мелкой, как днем. У Большого камня, как и в далеком детстве, журчала, обтекая его, быстрая серебристая вода. Слева, где до войны стояла мельница, слоился плотный туман.

— Ну я пришла, — Анна остановилась и показала рукой на неясный силуэт дома на высоком берегу. — Я теперь здесь живу. Недавно построились. Ты не забудь про Васю-то. Разыщи. Пускай портрет нарисует…

— Разыщу. Не беспокойся, — ответил Антонов и подал Анне руку. Ладонь у нее была крепкая, мужская. Не оборачиваясь, Анна пошла вверх по дорожке.

«Когда-то мы с ней целовались здесь на берегу», — подумал Антонов.

Идти домой не хотелось. И он пошел по тропке вдоль реки, вдоль молодого сосняка, и вышел в поле. Здесь, как и в детстве, пахло поспевающими хлебами, лебедой, клевером…

Примечания

1