Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

поселку, осуществляя казавшиеся ему необходимыми «розыскные мероприятия», подполковник Коноплев находился в странном бездействии. Порывшись в письменном столе хозяина, он извлек оттуда пеструю пачку тонких и длинных дамских сигарет и закурил. Пуская ровные кольца дыма, он разглядывал пятно на стене, где еще недавно висела скрипка, и думал. Потом посмотрел на часы и встал. Борис Никифорович, должно быть, уже проснулся. Что за странная привычка — спать днем и именно в то время, когда крадут скрипки!

Николай Иванович снова набрал знакомый номер.

— Я вас слушаю! — ответил ему хриплый голос только что очнувшегося ото сна человека.

— Я вас разбудил, Борис Никифорович?

— А, это вы, Николай Иванович. Нет, не разбудили. Я уже проснулся и пью чай с пастилой.

Николай Иванович сглотнул слюну и поведал Зайцу о пропаже скрипки.

Ответом было минутное молчание. Потом Борис Никифорович поинтересовался:

— А больше ничего не взяли?..

— На мой взгляд, все прочее осталось на месте. Но очевидно, будет лучше, если вы сами приедете и все внимательно осмотрите. Кстати, вам ведь надо заявить в милицию о краже скрипки…

— Нет-нет, — торопливо ответил Борис Никифорович. — Никаких заявлений в милицию я делать не буду, скрипка, поверьте, ценности для меня не представляет. Вам я тоже не советую принимать это дело близко к сердцу, пропала — и черт с нею!

— И рад бы принять близко к сердцу, да не могу… Завтра мне в Москву на работу.

Заяц заметно обеспокоился:

— Как? Вы уже покидаете дачу? А я думал, поживете месяц-другой. — Он счел необходимым пояснить свои слова: — Если в вашем присутствии, уважаемый Николай Иванович, скрипку утащили, то представляете, что будет без вас? Всю дачу растащат!

— Не беспокойтесь, — утешил его Коноплев. — Здесь есть очень бедовый сержант… некто Ивакин. Он вас в обиду не даст.

В дверь громко постучали.

— Кто там? — спросил Коноплев.

— Милиция!

Он ощутил, как настороженно сжалось в груди сердце, и усмехнулся. Стоило проработать более тридцати лет в Московском уголовном розыске, чтобы вздрагивать при слове «милиция»!

— Сейчас!

Он встал, открыл дверь.

— Вы Коноплев?

— Я.

— Николай Иванович?

— Точно!

— Начальник отдела распорядился доставить вас безотлагательно.

— А что, Ворожеев уже начальник?

Он произнес эти слова вполголоса, как бы разговаривая сам с собой, но молодой милиционер услышал:

— Виноват… ВРИО начальника…

— Ну, в этом-то вы, пожалуй, не виноваты, — усмехнулся Коноплев. И пригласил: — Проходите, садитесь. Я оденусь быстро.

…Аким Федотович Ворожеев едва возвышался над огромным письменным столом. Видны были только голова и плечи. Прежний руководитель отдела был высоченного роста и могучего сложения, потому и кресло подобрал себе под стать. Ворожеев же, человек средних габаритов, в этом кресле утопал.

— Ты бы распорядился, Аким, чтобы тебе кресло новое подобрали, — входя в кабинет, проговорил Коноплев. Они с Ворожеевым давно знакомы, лет десять вместе работают, не меньше. И отношения у них короткие, можно сказать, дружеские…

— Кресло? — очнулся от невеселых раздумий Ворожеев. — Это, брат, потом…

Коноплев догадался, что означает слово «потом»… Потом, когда минует срок и решится его судьба — отпадет от названия должности неприятная приставка ВРИО.

«Совсем замотался парень», — отметил про себя Коноплев. Еще недавно он выглядел цветущим, кирпичный румянец не сходил с лица. А сейчас напоминал акварельный рисунок, на который попали капли воды, — очертания размылись, сделались расплывчатыми, а краски смешались, образовав бледные, голубовато-серые тона. В Коноплеве было шевельнулась жалость к Ворожееву. «Пока я там гулял, набирался сил, его тут совсем заездили, ишь, даже посерел весь».

Но тот невежливо брякнул:

— Все сачкуешь? Не надоело? — и доброе чувство к Акиму угасло.

— Не сачкую, а выздоравливаю после тяжелой болезни. Могу заключение профессора показать.

— Да что ты! Это я просто так… — Ворожеев махнул рукой и снова быстро сцепил пальцы на крышке стола, точно боясь потерять равновесие.

— А в поликлинику зачем звонил… Тоже просто так? — спросил Коноплев.

Ворожеев покраснел и отвел глаза. По стечению обстоятельств болезнь Коноплева совпала с назначением Ворожеева на должность ВРИО. Начальство выбирало из них двоих и остановилось на Акиме. Он, правда, звезд с неба не хватает, однако надежен — указания руководства выполняет неукоснительно, сроки держит строго, «писанина» в лучшем виде, все отражено и оформлено «как надо». А Коноплева в управлении хотя и ценят, но побаиваются, уж больно самоуверен и самостоятелен, по всем вопросам имеет свое особое мнение. Короче говоря, неизвестно, чего от него ожидать.

Вот Ворожеев и выяснял: уж не дипломатический ли характер носит внезапное заболевание Коноплева? Он поглядел на подполковника бледно-голубыми глазами и вздохнул:

— Любой поступок можно по-разному истолковать…

— Не совсем так, — пробормотал Коноплев, но спорить не стал. — Что-нибудь случилось?

— Установили личность твоего утопленника!

У Коноплева вытянулось лицо:

— Какого утопленника?

Но он уже все понял… Это случилось полтора месяца назад, 13 апреля, когда его ночная вахта в опергруппе при городской дежурной части уже подходила к концу…

То дежурство давалось ему с трудом. Он почувствовал себя неважно еще днем, когда за окном большими хлопьями повалил мокрый снег. Сжало виски, появилась тяжесть под левой лопаткой, стало трудно дышать. «Это все погода», — объяснил себе свое недомогание Коноплев, не давая проникнуть в сознание и утвердиться там другой мысли: уж если организм так реагирует на изменения погоды, значит, дело швах.

Шел шестой час утра. Если правду говорят, что все люди делятся на «жаворонков» и «сов», то Коноплев явно относился к разряду «сов». «Совой» он заделался много лет назад, еще в войну. Часть, где он служил, выполняла особое задание: блокировала в небольшом северном монастыре окруженное подразделение гитлеровцев. Было известно, что в расположении этого подразделения случайно застрял крупный немецкий штабист, и надо было во что бы то ни стало взять его живьем. «Если убежит, ответишь головой!» — сказал Коноплеву генерал.

Днем за свою голову Коноплев не очень-то беспокоился: полуразрушенный монастырь был как на ладони — незаметно мышь не пробежит. А вот ночью, хотя местность вокруг и была залита светом специально доставленных в этот район прожекторов, уследить за противником было трудно. Так что днем Коноплев отсыпался в землянке, а ночью глаз не спускал с проклятого монастыря.

Штабиста поймали, а привычка бодрствовать по ночам осталась. Поэтому, когда жена уезжала с театром на гастроли, Коноплев охотно соглашался на ночное дежурство. Может быть, потому, что, оставаясь как бы один на один с ночным городом, он вновь переживал незабываемое чувство острой опасности, не раз испытанное им когда-то на фронте, в годы боевой юности.

Но сейчас ему нездоровилось. На протяжении ночи, показавшейся бесконечно долгой, он пробовал и ходить и сидеть, даже прилег на диван, но