Пока воды Венеции тихие - Фульвио Эрвас

фабричные трубы! Добро пожаловать в царство божественного Электрического света!

А для электричества необходима электростанция Фузина[75] со своей пылью, микрочастицами, соединениями серы и всего остального. Очень жаль памятники архитектуры. Фабричные трубы с гривами ядовитого дыма извергают винилмонохлорид. Это слово кажется футуристическим; в некотором смысле так оно и есть.

Легко говорить о будущем. Но будущего не существует. Потому что, когда оно наконец наступает, это уже нечто совсем другое, не такое, каким мы его себе представляли. Будущее может быть атомным, как Хиросима. И какой тогда смысл говорить о будущем? Потому что радиация изменяет ДНК, которая определяет грядущее каждого организма? Ну, если только так…

Но прелесть Венеции в том, что клубящиеся дымом фабрики исчезнут раньше дворцов, электричества будет меньше, чем голубей, а на Фузине будут вынуждены установить фильтры на дымоходы. Затем построят мосты из стекла…

Венеция любила меня как могла: снизу, с ног, но не называя меня кочевником, путешественником, бродягой. Отсчитывая время не тиканьем, не потоком песчинок в песочных часах, а ударами по камню, оттисками литейной печи, каменными блоками в тачках, досками, столбами, бревнами и гвоздями. Эти ноги принадлежат не исследователю, а естеству, посланному, чтобы быть найденным. Наброски шедевров искусства на стадии эмбриона, клубок нервных клеток, которым необходим импринтинг, лабиринт, карниз, площадь.

Когда я смотрю в волшебный фонарь, я вижу, что в Новом мире открыли мощные лекарства, но ни одно из них не обладает силой Венеции. Я очень хорошо знаю, что существуют города, подобные токсинам. В них чувствуешь себя безликой бактерией, в ожидании чего-то, что пройдет, чего-то, что закроется и что откроется. В ожидании момента, когда придется платить по счетам, звонка в дверь пришедшего к вам в дом почтальона, который скажет: «Срочная телеграмма!» Возможно, даже в ожидании несчастья.

Токсичные города окружают нас. Их имена известны, они вселяют ужас, они расположились на картах, как пауки на стене. Плотоядные города. После заключения договора об аренде и получения свидетельства о регистрации они впрыскивают свои яды, которые разъедают человека изнутри. Лица людей приобретают неестественно желтый цвет, не как шафран, не как пыльца лилии, а как жир, мигрирующий под кожу.

А еще есть города-целители. Которые любят жизнь. Они борются с холестерином, мышечной ленью, активируют перистальтику кишечника, улучшают работу кровеносной системы, стабилизируют сердцебиение, стимулируют зрительную систему и выбросы эндорфинов. И заставляют нас улыбаться. Даже душой.

Я хотел бы, чтобы туристы поняли спасительное значение таких городов. Чтобы, войдя в город, они отдались его энергетическому полю, позволили себя вести, и чтобы каждый сыграл ту роль, которую назначит ему город, обладающий тысячелетней мудростью и глубоким знанием человеческих душ.

Может даже так случиться, что все влюбленные туристы внезапно начнут целоваться на каждой улочке, вдоль каждого канала и внутри старинных лавочек, словно по звонку колокольчика или в ответ на очередной удар колокола на башне, – но не ради случайного проявления чувств, а благодаря некоей коллективной синхронности, передающейся от человека к человеку.

Я знаю, что этот город спас больше людей, чем антибиотики. Тот, кто глубоко его понял, приходит сюда за спасением.

Если же толпы людей будут уезжать отсюда с той же грязью в душе, с которой они приехали, с тем же давящим клубком неразрешимых проблем, то какой смысл во всех этих усилиях, которые нам, жителям города, приходится прилагать, и неудобствах, которые мы при этом испытываем? Зачем тогда спасать Венецию от вод? Если бы этот город делал людей несчастными, я бы изрешетил его. Дыры, дыры повсюду! Как нам избежать страданий этой агонии?

В ожидании возродились бы кабаки. Таверны. Винные погреба. Нектар и мальвазия. Пили бы везде, даже на вапоретто. Пила бы и синьора, развешивающая белье на веревках между домами, и научный сотрудник Государственного архива. Пили бы в библиотеке Марциана на площади Святого Марка и на пароме, который плывет на кладбищенский остров Сан-Микеле. На колоритном острове Маццорбо и на скамейке на площади Святой Маргариты – все бы пили.

– Будешь рыбу?

– Давай сначала выпьем.

Мы никогда не чувствовали себя лучше…

Дож Лодовико Манин

…и на этом хватит

Март 2007

29 июля

Вторник

Есть момент дня, словно подвешенный в воздухе, – раннее утро, когда кажется, что тишина и свет неразрывно связаны между собой. Эти мгновения наполнены иллюзией, что мир постоянен, что в нем все обнимается, переплетается и взаимопроникает: люди, деревья, камни, жидкости и воздушные пары. Когда грезится, что вы слышите шуршание камней в Доломитах, которые очень медленно, песчинка за песчинкой, разрушаются и уносятся реками в море.

Это не щедрость: горцы не любят тех, кто приходит с равнин, предъявляя права на их старинную геологическую собственность. Горы не любят равнину, а реки не любят море, в котором исчезают навсегда. Реки подчинены законам движения жидкостей и силе гравитации. Буйные потоки восстают, грохочут и пытаются выйти из русла, которое им предоставила равнина, – все это для того, чтобы как можно дольше не впадать в море. А изгибы рек – это естественная попытка отдалить момент своего конца.

Укрепляя берега рек, человек вручает их морю. Когда море и река договариваются о временном перемирии, рождаются лагуны – места, где конфликты утихают, где реки и море перенимают друг у друга ритм постепенного смешивания через приливы и отливы. Тот, кто управляет лагуной, управляет всей этой территорией. Кто теряет власть над лагуной, у того не будет земель, которыми нужно управлять.

Стуки сидел на скамейке на набережной Дзаттере и смотрел на лежащий напротив остров Джудекка. Этой ночью он прошагал многие километры по погруженным в сон улицам Венеции. Инспектор пытался вообразить, о чем мог тревожиться тот, кто правил этим великолепным городом, и представлял, какая тоска охватывала этого человека по вечерам. В темноте самых мрачных ночей он, должно быть, казался себе каменотесом в каменоломне и фантазировал, что это он вымостил камнем каждую пядь дорог. И что пышные дворцы, возведенные из нескольких слоев компактных, низкопористых пород, с облицовкой из веронского красного мрамора и гладкими каменными полами из брекчии[76] – тоже его работа. Словно настоящий эксперт, правитель даже произносил подходящие случаю термины, проверяя качество материалов, которые он один за другим помещал в свои сны. Вот крохотное отверстие в мраморе, будто оставленное камнеедом, – так называемое «тароло», и твердые узелки конкрементов, окруженные более рыхлой породой.

В самое последнее мгновение, уже перед пробуждением, наступал миг разрушения. В то время как сон постепенно