Двойка по поведению - Ирина Семеновна Левит

их в замочную скважину, с силой толкнула дверь, буквально ввалилась в прихожую, и все это тесно прижимаясь к Володе.

Только когда зажегся свет, Гриневич убрал руки, и Лизе показалось, будто с нее сняли тяжелый обруч. Или не тяжелый, а просто такой… от которого совершенно невозможно было нормально дышать, но от которого вовсе не хотелось освобождаться.

Бред, нелепость и глупость!

Лиза сердито посмотрела на Гриневича и тут же устыдилась своего взгляда. Ну что это такое?! Человек, можно сказать, не дал ей разбиться, а она еще смеет хмуриться! Экая недотрога нашлась — руками ее похватали! А всем телом в грязь? А физиономию в кровь? А дорогие очки вдребезги? Это лучше?

Гриневич, однако, никакого ее взгляда не заметил. Он сидел на корточках к ней спиной и внимательно изучал пол около двери. Свет из прихожей широкой струей разливался по лестничной площадке.

— Вот это да-а-а… — протянул Володя, поводил пальцем по кафелю, разогнулся и покачал головой. — Да тут подсолнечное масло разлили.

— Масло? — изумилась Лиза.

— Именно. — Чистой рукой Володя выудил из кармана носовой платок и принялся им вытирать испачканные о пол и сумку пальцы.

— Откуда оно здесь? Кто-то уронил бутылку?

Лизе вдруг вновь вспомнилась Булгаковская Аннушка, от неловкости которой лишился своей головы товарищ Берлиоз, и ее аж передернуло. Что за дурацкие ассоциации! Во уж впрямь, учительница литературы!

— Здесь уронили по меньшей мере три бутылки. И свет не горит. Хотя вчера горел, я это хорошо помню.

— Может, перегорела лампочка? — неуверенно предположила Лиза.

— Может, и перегорела, только похоже, она перегорела подчистую, до полного испарения. — Володя задрал голову, указав подбородком на пустой цоколь. — И бутылочной тары что-то не видно. Или вместе с лампочкой унесли? Надо же, какие сознательные! Хотя при этом большие растяпы. Ну ладно, одну бутылку, причем из пластика небьющегося, сейчас почти все бутылки именно такие, как-то умудрились жахнуть. Но несколько бутылок?..

— Ты намекаешь, кто-то специально разлил под моей дверью масло и выкрутил лампочку на площадке, чтобы в темноте незаметно было?

— Какие уж тут намеки! — скривился Гриневич.

— Но зачем?!

— А зачем в тебя вчера собачьим дерьмом кинули? — мрачно спросил Володя, несколько секунд помолчал, сурово разглядывая онемевшую Лизу, и вдруг скомандовал: — Сейчас подотрем всю эту гадость, будь она неладна, а потом позвоним Казику. — И, словно пресекая возможные возражения, сказал: — Вчера ты только испачкалась, а сегодня чуть не убилась. В полицию не пожалуешься, там куда подальше пошлют, но просто сидеть и ждать… Ты понимаешь?

Смелой и решительной Лизе вдруг стало нестерпимо страшно.

Глава 19

Сначала они оттирали пол, сумку и подошвы кроссовок, а потом позвонили Казику, не сразу сообразив, что уже двенадцатый час и это не совсем подходящее время для звонка едва знакомому человеку. Казик, однако, запоздалые извинения отверг, напомнив, что сам предлагал обращаться в любой момент и данный случай как раз тот самый, когда церемонии излишни.

— Не пойдешь же с этим в полицию, — повторил Володя то, что уже говорил Лизе, — засмеют и все такое прочее…

— У них других дел полно, серьезных… А у нас очередное хулиганство! — выкрикнула в трубку Лиза так, чтобы услышал Казик, и укоризненно посмотрела на Володю.

В полицию она бы действительно не пошла, но и Казика беспокоить ей не хотелось. Гриневич же настоял, и теперь она чувствовала себя неловко.

— А вы считаете, — крикнул в ответ Аркадий Михайлович, — что хулиганство, которое очередное, это ерунда?

Слово «очередное» Лиза явно упустила, а от определения «ерунда» еще больше смутилась. Получилось, будто по серьезному делу нужно конечно же бежать в полицию, а вот по ерунде можно и Казика чуть ли не с постели поднять.

— Нет-нет, вы меня не совсем правильно поняли… — принялась оправдываться Лиза, выдернув из Володиных рук трубку. — Просто я думала… полагала…

И она принялась объяснять, что думает и полагает, а Казик только хмыкал и гмыкал в ответ. Через пару минут Володе, который все это слушал через громкую связь, надоело быть свидетелем бестолкового разговора, и он сказал решительно:

— Я не знаю, Аркадий Михайлович, можете ли вы нам чем-то помочь, но мне вся эта история не нравится.

— И мне не нравится, — очень серьезно ответил Казик.

— Я совсем не понимаю, что все это значит.

Володя так и сказал: «Я не понимаю», словно вычеркнул Лизу из списка тех, кто должен понимать. Хотя на самом деле никого он не вычеркивал, просто вдруг решил, что это именно его дело, именно ему необходимо с ним разобраться, именно он должен защитить Лизу — такую маленькую, хрупкую и, в общем-то, беззащитную. Но она конечно же думает о себе совершенно иначе, у нее это на лице написано, разве что с определением «маленькая» спорить не станет.

«Будь осторожен с этой маленькой стервой»… Какая же сволочь написала такое про Лизу? Володя уже не задавал вопрос: с какой стати это написали? Потому что все увязывалось: тетрадь Пироговой, записка, собачье дерьмо, разлитое масло…

— И я пока не понимаю, что все это значит, — признался Казик. — Но мы постараемся разобраться.

Он так и сказал: «Мы постараемся», из чего Гриневич сделал вывод, что полиция к этой истории, пожалуй, все же подключится. По крайней мере, в лице сильно дружественного Казику майора Орехова.

Аркадий Михайлович еще что-то сказал неопределенное и ободряющее, главным образом адресованное Лизе, и распрощался. А Володя положил трубку и понял, что ему тоже пора прощаться. Вот это-то он понял замечательно. Пол помыт, сумка и кроссовки тоже, успокоительные слова психолога услышаны, пора и честь знать. Тем паче Лиза смотрит как-то странно, не то досадует, не то спать хочет, в любом случае сразу видно, что от гостя ей очень хочется побыстрее избавиться, потому как гость уже изрядно надоел.

И тут он вдруг разозлился.

Значит, надоел? Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться? А, между прочим, мавр мог удалиться с самого начала, когда барышня Елизавета Максимовна чуть ли не деру дала у подъезда. Вот остался бы в своих «жигулях» и уехал домой. И замечательно бы себя чувствовал: прекрасный день на Зойкиной даче с шашлыками, чудный вечер в собственной квартире с мамой и телевизором. А он не уехал, потащился провожать до квартиры…

Кстати, с чего вдруг потащился? Интуиция подсказала? Да ни черта! Нет у него никакой интуиции — иначе не оказался бы он на школьном дворе в тот злополучный вечер, когда убили Пирогову. Остался бы в тренажерном зале на глазах у семерых свидетелей, и никто бы не стал его подозревать во всяких жутях.