Андрей Константинов - Дело о картине Пикассо

Нас пригласили пройти в крохотную пятиметровую кухню и предложили чаю. В квартире царила откровенная бедность, и мы, разумеется, отказались. А впереди у этой женщины были еще совершенно непомерные для нее расходы на похороны.

Она смотрела в скатерть и говорила:

— …Вова всегда был хороший мальчик. Очень хороший. Он очень любил животных и рисовать… У нас был кот Грека и черепаха Настя, и рыбки… Когда был жив отец, тоже Владимир Владимирович — он умер год назад от инфаркта… Когда был жив муж, мне все-таки было легче. Ах, извините, извините! Не могу…

Мне трудно и не хочется передавать этот рассказ. Я смотрел на женщину с потухшими глазами, из которых текли слезы, и думал о бабе Вале… Она тоже мать. Мать, которая убивает чужих детей. И наша машина правосудия позволяет ей эго делать. Сегодня и ежедневно. Сегодня. И ежедневно.

Евгения Антоновна немного успокоилась, снова предложила нам чаю. На этот раз мы согласились — мы поняли, что так ей легче, что так она может чем-то себя занять… Мы пили жиденький чаек без сахара и расспрашивали мать наркомана.

— Когда последний раз вы видели Володю?

— Пятнадцатого. Это воскресенье было. Он весь день дома пролежал — худо ему было… А к вечеру позвонил Леша.

— Кто этот Леша?

— Не знаю. Слышала, как Володя по телефону говорил. Называл человека Лешей. Был когда-то давно у него приятель — Леша. Они поговорили, Володя как-то повеселел даже и стал собираться. Я говорю: куда ты? Куда ты, лежи уж. Нет, собрался и ушел. Взял у меня десять рублей.

— А фамилию этого Леши вы помните?

— Нет, не помню… Помнила, да забыла.

— Понятно. Скажите, у вашего сына появлялись иногда вдруг деньги? Он ведь не работал?

— Он иногда халтурил. Он ведь все-таки художник. Тогда, конечно, появлялись. Случалось даже, что и мне давал. Но это редко, все деньги уходили на наркотики. Он в долги влезал, из дому тащил. Было, что и били его за долги. Он же сдачи дать не мог. Тюха он у меня. Отец, бывало, ему говорил: будь ты мужиком, Вовка, научись драться. Но он мягкий очень и безвольный.

— А когда последний раз у Володи появлялись какие-то деньги?

— Давно. Где-то в середине августа, что ли. Он даже долги какие-то отдал, говорил, что купит кисти, краски. Я-то знала, что ничего он не купит. Четыре года на героине. Какие уж краски!

— Понятно. А пятого сентября где он был, не помните?

— Дома.

— Это точно?

— Точно. Где ж ему быть? Друзей у него не осталось. Женщина была одна, да бросила его. Намучилась… Я ее не сужу. С наркоманом жить — никому не пожелаю.

Мы задали Евгении Антоновне еще несколько вопросов. Она отвечала просто, искренне… Она даже не задумывалась, зачем нам это надо. Впрочем, она, видимо, говорила не с нами — с собой.

Спустя сорок минут мы покинули квартиру Евгении Антоновны Лепешкиной.

— Ну что скажешь? — спросил Зверев, когда мы сели в «хонду».

— Да ты сам все понял, — ответил я. — Никакого отношения к нападению на Беркутова Лепешкин не имеет. Не тот случай, не тот человек. Да еще и алиби.

— Да еще и физические кондиции. Он ведь фактически доходяга. Ему хоть три кастета дай — он не сможет так ударить, чтобы выбить зубы… И атаковать внезапно не сможет. А Беркутов говорил, что атака была молниеносной. Выводы, журналёр?

— Элементарно. Пятнадцатого сентября некий Леша выманил Лепешкина из дому. Скорее всего, предложил раскумарить.

— Почему ты так думаешь? — спросил Сашка.

— Потому что мать сказала: он даже повеселел. А чем можно развеселить наркомана? Только предложением раскумарить. Есть возражения?

— Нет, — кивнул Сашка.

— Итак, наш Лепешкин выклянчил у матери десять рублей и помчался на встречу с Лешей. Денег на наркоту у него нет… А спустя всего три часа его находят мертвым. От передоза. С часами и бумажником Беркутова. — Я посмотрел на Зверева и в свою очередь спросил: — Выводы?

— Элементарно. Кто-то, скорее всего, этот самый Леша, хочет представить Лепешкина разбойничком. Тем самым разбойничком, который напал на Беркутова. Поэтому он помог Лепешкину сделать смертельную инъекцию и «подарил» часы и бумажник Беркутова… Ход, конечно, не бог весть какой умный, но официальное следствие вполне устраивает. Лишние заморочки им не нужны.

Мы закурили, я крутанул стартер, движок «хонды» заурчал.

— Теперь, — сказал я, — остается совсем пустяк: установить этого Лешу и понять, что связывает нападение на Худокормова с нападением на Беркутова.

— Пустяк, — согласился Зверев.

У меня было чувство, что разгадка близка. Что она где-то совсем рядом, и мне недостает какого-то звена, штришка, пустяка… но его не было.

Двадцать пятого сентября у киношников был последний съемочный день в помещении Агентства. Признаться, меня это радовало. Как радует загостившийся дальний родственник, к которому ты расположен, но уже устал от его общества… А он вдруг объявляет: ну, нагостился я у вас. Завтра уезжаю.

А был еще повод — Жора Зудинцев решил устроить нам всем отвальную по поводу своего ухода в угрозыск. Единственный, кто решил уйти красиво. Молодец. Он по-прежнему чувствовал себя виноватым, хотя я его ни в чем не винил.

Итак, было двадцать пятое сентября. До обеда группа еще поработала, а потом они начали сворачивать свою аппаратуру. Слава тебе, Господи! Они свернулись и затеяли маленький фуршет. В знак благодарности хозяевам: шампанское, фрукты, то да се. Откуда-то появился конфискованный у Каширина коньяк, и фуршет приобрел новое качество… А скоро и сам Каширин нарисовался со своей Лизой, дочкой актрисы Черкасовой… И пошло-поехало. Разумеется, в разговорах не могли не коснуться темы нападений на Худокормова и Беркутова. И наркоманов. И борьбы с наркотиками. Аккурат вчера наш президент на заседании правительства заявил, что наркотики угрожают безопасности страны. Я слушал общий разговор не очень внимательно. Меня занимало совсем другое…

— Давить их надо, — сказала строгая гримерша. — Проходу нормальным людям от них нет.

Актер Миша Беляк возразил:

— Давить надо торговцев. А сами-то наркоманы — больные люди. Их лечить надо, по сути — спасать.

— Кого можно еще спасти, — сказал ассистент оператора, — а кого уж и не спасешь. Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник…

Меня как по голове стукнули. Вокруг звучали голоса, но я их не слышал. Открывались и закрывались рты, шевелились губы… Что-то весело говорил мне Ян, я кивал и, кажется, улыбался даже. «Вот у моего брата недавно приятель от передозировки умер. А ведь талантливый был художник». Я повернулся к ассистенту:

— Кстати, вы говорили, что на вашего брата тоже нападение было?

— Было. Совсем, сволочи, распоясались. Ударили по голове, куртку сняли.

— Как его самочувствие?

— Ничего, он мужик здоровый, молодой.

— А как зовут брата-то?

— Алексей. Горячий, кстати, ваш поклонник, Андрей.

— Спасибо.

— Несколько раз мне говорил: «Ты же Обнорского знаешь. Познакомь. Я хоть автограф возьму».

— Так в чем проблема? — спросил я как можно небрежнее.

— Неудобно как-то. Стоит ли из-за автографа?

— Да бросьте вы. Пусть заходит в любое время, будет ему автограф.

И — пришла катастрофа. Я уже чувствовал, что она придет. Вот только не знал, с какой стороны. Так, в общем-то, всегда и бывает. Утром стало известно, что расстреляли Нонну и Князя. С Нонной, сказали врачи, все будет в порядке — пуля попала в легкое, но страшного ничего нет, на ноги ее поставят. А вот Зураб… С Зурабом беда. Лежит в реанимации, в состоянии комы.

Я поехал в хирургию ВМА. Там столкнулся с Модестовым и Аней Соболиной. Аня была бледна, прижимала к глазам платочек. Модестов ходил из угла в угол… взъерошенный, бордовый. Меня он обжег взглядом, но сначала ничего не сказал.

Я подошел и спросил:

— Как?

— Плохо, — сказал он.

Испуганно посмотрела Анна. Я положил руку на плечо Модестову, но он руку сбросил и почти выкрикнул:

— Все! Все, хватит в детективов играть, дорогой Шеф. Наигрались и доигрались. Нонка больше работать в Агентстве не будет… Понял? Я не позволю, понял?

— Понял, — ответил я.

Модестов хотел еще что-то сказать, но не сказал, а только махнул рукой и отвернулся к окну. Я сел на диван рядом с Анькой. Хотелось выть.

Алексей Кириллов был здорово похож на брата, только моложе и без усов. Он несколько смущался, и это выглядело даже как-то мило… Если не думать о том, что он хладнокровно вкатил своему приятелю Владимиру Лепешкину смертельную дозу героина.

Мы сидели против друг друга, а Зверев устроился неподалеку от двери — блокировал выход. В ящике письменного стола крутился диктофон. Микрофон, направленный на Алексея, я замаскировал бумагами. Партизанщина и самодеятельность, но других вариантов не было…