Искатель, 1996 №2 - Лоуренс Блок

имелись роскошные буфеты и рестораны, а в них — все, что хочешь, что нам, привыкшим к суровому северному пайку, казалось верхом достатка и благополучия, — хорошее вино, фирменные папиросы и разные фрукты.

«Норильск» и «Тобольск» приходили в Северо-Курильск два раза в месяц, и в день их прибытия служба наблюдения уже с утра держала нас в курсе событий. И стоило теплоходу встать на рейд, как к нему с обоих берегов — с нашего и с парамуширского — устремлялись катера и самоходные баржи, плашкоуты и моторные баркасы. Теплоход брался в полном смысле слова на абордаж, и за два или три часа стоянки его буфеты распродавали все дочиста, что вполне устраивало корабельную администрацию, потому что зачем же приходить в конечный пункт с полным грузом? О нас же и говорить нечего: до следующего теплохода жители поселка две семидневки ели фрукты, пили крымские портвейны и курили «Герцеговину Флор» или «Богатырей».

Тот февраль не был исключением, «Норильск» прибыл по расписанию, и я купил шампанского и целый рюкзак апельсинов. И тогда же решил: двадцать третьего схожу сначала в клуб, а оттуда налажусь в гости, благо теперь есть чего подарить.

Дик, естественно, увязался за мной, но поскольку вход в клуб ему, как и всем собакам, был заказан, я оставил его у дверей, а сам с легким сердцем пошел слушать доклад, решив, что на самодеятельность не останусь, а забегу после доклада домой, возьму подарок и нагряну в гости к Толкачевым.

Доклад занял полчаса, потом я минут десять походил по фойе, если так можно назвать небольшой клубный предбанник, поздравил с праздником встреченных знакомых и уж после этого вышел на улицу. Обычно Дик караулил меня возле порога, но в этот раз его на месте не оказалось. Я достал папиросы, закурил и посмотрел по сторонам, думая, что Дик устроился где-нибудь в другом месте. Но его нигде не было видно, хотя у клуба было светло — над входом ярко горел праздничный транспарант.

— Дик! — позвал я.

Никакого ответа. Я позвал еще раз, посвистел условным свистом, на который Дик всегда прибегал, но отклика по-прежнему не было. Неужели убежал домой? Такого никогда не случалось, но как тогда все объяснить?

Несколько обескураженный, но отнюдь не обеспокоенный, я пошел домой, но и там Дика не оказалось. Сколько я ни звал, он не появлялся. Тут уж, как говорят, задергался. Дик не мог исчезнуть ни с того ни с сего, с ним случилась беда, подсказывал мне внутренний голос. Но какая беда? Украли, пока я был в клубе? Но как могли украсть, когда Дик никого чужого к себе не подпускает, чуть что, сразу клыки показывает? Нет, его голыми руками не возьмешь, здесь что-то другое.

Забыв про всякий праздник, я побежал обратно к клубу. Обошел вокруг, пытаясь найти какие-нибудь приметы, которые бы показали, что могло стрястись с Диком, но ничего не нашел. Везде было множество собачьих и людских следов, но никаких признаков какой-либо свалки или борьбы, во время которой могли захватить Дика. Я в полной растерянности топтался у дверей, не зная, что делать. Куда идти, где искать собаку на ночь глядя? Мелькнула мысль вызвать из клуба Кулакова, которого я видел час назад возле бильярда, и попросить у него помощи. Но я тут же отбросил эту мысль. При чем здесь Кулаков? У него своих собак целая упряжка, а тут ты со своими заботами.

Не оставалось ничего другого, как только идти домой и ждать. Может, Дик увязался за какой-нибудь собачьей дамочкой и сейчас изъясняется ей в нежных чувствах. Набегается и придет.

Но проходил час за часом, а Дик не появлялся. Я прождал допоздна, потом лег спать, но всю ночь ворочался и прислушивался сквозь сон, не залает ли Дик. не начнет ли царапаться в дверь.

С утра пораньше я пошел к Кулакову. Рассказал ему все как было, ожидая, что тот непременно разъяснит. Но Кулаков выдвинул вариант, на котором остановился и я, — дескать, Дик закрутил любовь.

— Он у тебя по первому разу в такие дела встревает, а по первому разу всегда сладко. Так что жди, рано или поздно заявится.

Разговор с Кулаковым меня успокоил, однако прошел один срок, за ним другой, а о Дике не было ни слуху ни духу. В конце недели и Кулаков признал, что дело нечисто, и обещал поспрашивать насчет Дика у каюров. Я со своей стороны расспрашивал о нем у всех встречных и поперечных, но все только руками разводили — не знаем, не видели. Оставалось одно — искать. Но где? На острове было достаточно всяких поселков, и в каждом имелись свои упряжки, да не одна. Попробуй-ка, обойди все. Тут и зимы не хватит.

Но могло быть и хуже. Дика могли переправить на другой остров, на тот же Парамушир. Хорошо, если в Северо-Курильске осядет, а если сплавят куда подальше? Тогда и днем с огнем не отыщешь. И все же я искал, обходя один за другим пока что ближние, прибрежные, поселки. И все пока было впустую, а там начался март, и всякие поиски пришлось вообще отложить.

Март на Северных Курилах — это страх и ужас. Дует и в другое время, но так, как в марте, не дует никогда. Двадцать-двадцать пять дней пурга — это для марта норма. Конечно, в один день пуржит сильнее, в другой — слабее, но все равно пуржит. А то так задует — носа не высунешь.

Этот март я переживал тяжелее обычного. Если раньше, до Дика, безвылазное мартовское сидение было как бы привычным, то теперь оно стало пуще всякого плена. Слишком резким был переход от живого общения пусть даже с собакой к полному одиночеству. Не очень-то легко сидеть, никуда не выходя, по три-четыре дня. Да к тому же в полутемном доме, поскольку его заваливало с крышей. На улице день, а ты сидишь, как троглодит в пещере. Свечка или аккумуляторная лампочка — вот и вся радость. Электричество давали только с шести и до одиннадцати вечера. Веселенькая жизнь! А на улице — сплошные содом и гоморра. Ложишься спать — пурга, встаешь — то же самое, с одной лишь разницей, какая пурга. Дует с Охотского — в доме померзень, ветер ледяной, топи не топи, все выдувает. Повернуло с океанской стороны — тоже не сахар, снег с дождем. Глядишь, а уж полило с потолка, и надо подставлять тазы и ведра. Были, конечно, и затишья, но их