Трупы Большого театра - Алексей Валентинович Митрофанов

но следователь уже развернул ее лицом к себе. Перед ним в костюме оперной Снегурочки стояла Грушева. Она отчаянно рыдала и так же, как и Степанов, промокла до нитки.

Степанов, удерживая Грушеву одной рукой, выключил сигнализацию. В небе блеснула молния.

— Ну вот и грозы начались! — воскликнул Степанов.

— Спасите! Меня хотят убить, — подала голос Грушева.

Степанов поспешно оглянулся. Нет, вокруг не было ни души, никто за ними не следил. Он обнял Грушеву за плечи и повел в подъезд.

В подъезде девушка несколько успокоилась. Степанов сунул руку в карман, нащупал носовой платок и протянул ей. Она послушно вытерла мокрое лицо.

— Пойдемте к вам, — всхлипнула Грушева.

Степанов покачал головой:

— Нет, не стоит. Мои не должны знать слишком много.

Грушева дрожала от холода. Степанов снял куртку и накинул ей на плечи. Они присели на широкий подоконник.

— Рассказывайте, — сказал Степанов.

— Против меня составлен заговор. Меня хотят убить. Во главе этого заговора — Вера Молочкова и Сафьянов. Понимаете, я должна была петь Снегурочку во втором составе, то есть дублировать Величаеву.

— Подождите, а кто же теперь должен был петь вашу партию, партию Купавы?

— Какая-то Амалия!

— Ага! И что же дальше? Вам довелось петь Снегурочку?

— Довелось. И, поверьте, я пела не хуже иных.

— А как же балет? Ведь вместо оперы Римского-Корсакова должен был идти балет Чайковского!

— Да, да, две Снегурочки, опера Римского-Корсакова и балет Чайковского. Но худсовет балет не принял. И, надо сказать, мне это стоило определенных усилий. Но я не могла не выступить против! Понимаете, они хотели совершенно испортить все! Чайковский задумывал совершенно другое. А эти, Грибаков и Царедворский, главным героем сделали царя Берендея, представляете? Его должен был танцевать Саскаридзе. Какой-то гомосексуализм вместо балета. Лель в черном трико, царь Берендей — в белом, Мизгирь — в золотом, а Снегурочка — нежно-голубая. А ставить должен был Жуй, знаете, такой «французик из Бордо», во Франции никому не нужен, а у нас считается авангардистом. Ненавижу!

— Ну, успокойтесь.

Грушева высморкалась.

— Короче, — продолжала она, — той гадостью поганить сцену Большого не будут. Пусть этот дурацкий балет идет на Кремлевской сцене, а мы как пели «Снегурочку» Римского-Корскова, так и будем петь. И вот за мной вдруг стала охотиться Томская или какая-то тетка, похожая на нее. Да что вы глаза вытаращили?

— Удивляюсь. Но как же она проникает в театр?

— Как? Она тридцать пять лет на сцене Большого, знает все ходы и выходы. И у нее, конечно же, помощники. Да и Сафьянов, я думаю, в курсе. Томская жива! Она — ясное дело — решила, что во всех ее несчастьях виновата Величаева. И, может быть, Галина и права. Величаева в ужасе, заперлась у себя в квартире. А меня вот подставили вместо нее. А я вам так скажу: если Томская и вправду жива, то пиши пропало! Она петь свои партии никому не даст, особенно Снегурочку! И вот сегодня, сегодня...

— Вы убедились в том, что Томская действительно воскресла? — Голос следователя прозвучал иронически.

— Очень даже возможно.

— И вы думаете, она проникла в театр в маске?

— Да какая разница! Главное, что она наверняка встречалась с Сафьяновым. Я даже предполагаю, что он уговаривал ее ничего не предпринимать. Но разве Томскую уговоришь! Ну, так вот, поступило приглашение от Сафьянова: дружеская посиделка после спектакля. Приглашение Сафьянова — это приказ. Стол накрыли в директорском кабинете. Я хотела переодеться, но Молочкова передала, что Мих-Мих хотел бы всех видеть в костюмах и в гриме. Меня усадили в центре, заставили петь. Ланина сидела рядом, усердно подливала мне.

— Кто еще был за столом?

— Кто? Да все, кого вы знаете. Сафьянов, Ланина, Молочкова, Грибанов, медики наши, Грубер и Книгин. Ах да, еще такой парнишка, по прозвищу Юпитер, он должен был Леля танцевать в этом дурацком балете. Представляете, он еще студент балетного училища, а уже уехал в Нижний с сольной программой. Ну, и конечно, новый директор Смирнов. Говорят, он в погонах. Величаевой не было. Я вскоре устала, мне уже хотелось разгримироваться, переодеться. Меня раздражала Молочкова с ее глупыми репликами. Я решилась уйти в туалет, на другой этаж, где лампы не забрызганы штукатуркой. Ведь у нас в театре вечный ремонт. Тимошенков заметил, что я опьянела, предложил проводить. Но я отказалась. Тимошенков — мужик добрый, но и приставать мастер. Ну, я прошла в туалет, все нормально. Но голова все-таки кружится. Выхожу. Смотрю, Величаева стоит в сарафане Снегурочки, в руках какой-то тесак, лицо злое. Ясное дело, убьет! Не знаю, что делать. Думаю, может, она с ума сошла. Начинаю говорить так ласково, как с безумными разговаривают: «Здравствуйте, Анастасия Макаровна...» А сама соображаю, как бы сбежать. И вдруг замечаю, что она вовсе не на меня смотрит. Я скосила глаза. Батюшки! А там еще одна Снегурка. Я потихоньку стала отступать в большой коридор. А мне навстречу — вы не поверите — третья Снегурочка. Идет, качается, будто березка на ветру.

— А сколько всего в театре костюмов Снегурочки?

— Не знаю. Наверно, несколько. Но я дальше вам расскажу. В общем, я назад в туалет бегу, разбиваю в туалете стекло. Невысоко, второй этаж. Я по крыше подсобки так и покатилась, по наклонной плоскости. И что же вы думаете? За мной с криком лезет Величаева и прыгает.

— Может быть, вам показалось? Вы не ошиблись?

— За кого вы меня принимаете! Я ведь от страха совсем протрезвела.

— Ну, хорошо, одна Снегурочка — Величаева, а две другие кто?

— Как я могла разглядеть? Мне не до того было. Я жизнь свою пыталась спасти.

— Вас могли разыграть. Вы сами говорите, что много выпили. Наконец, вам могли что-нибудь такое подлить в бокал.

— Ну, не знаю. Выскочила я на улицу. Уже моросило. Я искала такси. А уже поздно, машин нет. И еще вот что: я когда бежала, услышала выстрел за спиной, и женские голоса кричали, как будто ссорились.

— Вы думаете, это Снегурочки ссорились?

— Да, я так думаю. У вас сигареты есть?

— Я не курю.

— Жаль.

— И вам бы не надо. Это же вредно для голоса.

Грушева с досадой отмахнулась.

— А Величаеву вы потом видели?

— Нет.

Грушева теперь выглядела осунувшейся, усталой. В окно было видно, что небо посветлело. Степанов подумал, что скоро соседи по подъезду поведут выгуливать собак.

— Я думаю, что это Сафьянов и Молочкова устроили. Больше некому, — произнесла Грушева.

Ее знобило. Она плотнее закуталась в куртку следователя, отвернулась от него и посмотрела в