Из Ниццы с любовью - Топильская Елена Валентиновна

Солнце светило тут уже совсем по-летнему, и я сразу поняла, что промахнулась с подбором гардероба. Я, конечно, не Регина, но к поездке готовилась в меру своих возможностей. Просто, когда собираешься в дорогу под завывания северного ветра, а в окно шлепается мокрый снег, трудно представить, что где-то настолько тепло, что надо бы вытащить из чемодана свитер и сунуть туда босоножки. Но даже это не омрачило встречу с югом Франции. Подставив лоб ветру, я мчалась навстречу тому миру, про который в детстве смотрела кино с Бельмондо и читала русских классиков. Сразу видно, что здесь что-то такое есть — в воздухе ли, в нежно-бирюзовой морской воде, или в палевых скалах над побережьем, что пробуждает в человеке мощные творческие силы. Между прочим, сюда даже Чехов приезжал писать «Трех сестер». Боже, вот отель «Негреско», у входа в который дежурит огромная скульптура веселого негра в канотье и клоунских ботинках, с трубой в руке! Говорят, что в «Негреско» останавливаются только звезды, и даже тугого бумажника недостаточно, чтобы получить тут номер, нужно быть мировой знаменитостью. Мимо этого разноцветного негра с вывернутыми в улыбке толстыми губами сюда входили Коко Шанель, Хэмингуэй, Марлен Дитрих, отчего и негр, и круглые стеклянные башенки отеля, и сама Променад дез Англе, кажется, пропитались музыкой этих сказочных имен. Впрочем, Регина, заметив мой молитвенный восторг, с удовольствием его осадила, объявив, что сто лет назад сюда, может, и пускали только звезд, а теперь никакой знаменитостью быть не нужно, наоборот, отель ломится от русских лебедушек, стаями слетающихся в Ниццу клеить кошельки на ножках.

Ну и ладно. А по широкой белоснежной набережной зато прогуливаются безмятежные отдыхающие в изысканных спортивных костюмах, с лохматыми собачками на цепочках, и под щемящие звуки гармоники крутится ретро-карусель в саду… А наш водитель, шевеля внушительными усами, на ломаном английском, интересуется, откуда мы.

И Горчаков, примерно на таком же голубином наречии, отвечает ему про Санкт-Петербург.

— О, Питерсберг!

Они с Лешкой зацепились своими ломаными языками, обсуждая политические проблемы России и Франции, и, что интересно, не только сами понимали друг друга, но и нам, слушавшим краем уха эту невероятную абракадабру, все было ясно. Это при том, что Горчаков сыпал выражениями типа: «Сори вери мач!» и «Ноу, братишка, аллес!», а француз изъяснялся рубленым слогом с немецким акцентом (выяснилось, что он — фанат Ле Пена и великодержавный шовинист): «Кус-кус, гоу хоум! Арабиан, гоу хоум!», что означало — негры и арабы, вон из Франции, Франция — для французов. Этот неприкрытый шовинизм слегка омрачил наше коротенькое путешествие, но ажурные воротики виллы, к которым привез нас чистенький микроавтобус, искупили все.

Дорога, а вернее, крутая горная тропа поднималась вверх, закручиваясь лентой Мебиуса. Слева, повторяя все ее изгибы, вилась какая-то крепостная стена, а справа лепились к склону, одни за другим, волшебные бело-голубые домики с табличками на воротах: «Вилла “Маргаритка”», «Вилла Глициния»… Наша называлась — вилла «Драцена». Микроавтобус остановился на отвесном участке дороги, задрав нос под опасным углом, мы высыпали, разминая затекшие конечности, — на самом деле, руки-ноги затекли не в машине, тут и ехать-то было полчаса, а в двух самолетах, доставивших нас сюда, на Средиземноморское побережье из холодного Питера всего за полдня. Интересно, а сколько времени добирался сюда Чехов?

Водитель отпер легкие символические воротики, потом украшенную нежным витражом массивную белую дверь, сделал нам приглашающий жест — «вуаля!» — и мы вошли и осмотрелись.

Вилла была чудесной! Легкая, выложенная плиткой галерея вела в гостиную, настоящую гостиную с причудливыми диванчиками, усыпанными мягкими подушками, с камином и горкой поленьев перед ним, с бра в виде канделябров, вписанных в тяжелые старинные рамы… Но самым главным в этой дивной гостиной были не бра и не камин. Огромные панорамные окна являли нам потрясающий вид на спокойную чашу лазурной морской воды с галочками яхтенных парусов и невесомую параболу белоснежной набережной. Виллы тут, хоть и облепляли весь склон снизу доверху, но построены были таким хитрым образом, что не заслоняли жителям других вилл эту невероятную панораму.

Из-за того что дом, как и все окрестные дома, стоял на крутом склоне, вход с дороги вел на второй этаж, а там уже кокетливая лесенка спускалась вниз, к спальням и санузлам, а над лесенкой в античной нише с витражом устроился безмятежный мраморный купидон с невинно-плутовским взором и крылышками за спиной, обещая нам райские денечки в этом милом уголке.

Водитель провел нас в просторную столовую и показал стоявшую на столе бутылку настоящего французского шампанского — это нам от хозяина виллы, с приездом. Ленка Горчакова сразу ринулась осматривать кухню, белую, оснащенную по последнему слову техники. Я заподозрила, что добрая половина их дорожной сумки набита запасами продуктов, чтобы ненаглядный Горчаков ни в чем себе не отказывал на чужбине. Стеценко с Горчаковым ушли в сад, заросший апельсиновыми деревьями, в листве которых скромно пламенели рыжие плоды, и оттуда понеслись их восхищенные возгласы — тут барбекю! А вот бассейн! Ты смотри, как здорово — он пленкой накрыт, чтобы не засорялся! А вода какая теплая, все, завтра купаемся! И качели, ух ты!

А сама я не могла оторваться от панорамы Лазурного берега. Интересно, люди, которые живут здесь всегда, привыкают к этому прозрачному лазоревому воздуху, золотому солнцу, к драгоценной аквамариновой чаше морской воды? Или все равно каждое утро, выглядывая в окно, задыхаются от восхищения? Словно завороженная, я не могла насытиться нескончаемой игрой солнечных бликов в морской воде, и вздрогнула от неожиданности, когда меня обнял за плечи тихонько подкравшийся сзади Сашка.

— Между прочим, знаешь, как назвал Матисс здешний воздух? «Мягкий и тонкий, несмотря на свой блеск». Он друзьям говорил: «Когда я понял, что могу каждое утро просыпаться среди этого света, я готов был умереть от счастья».

— Я его понимаю…

— Сходим в музей Матисса?

— Тут еще, кстати, и музей Шагала.

— И музей Пикассо. И мемориал Метерлинка. Они все тут жили.

— Ничего, что мы сюда приехали? Простые, без всяких талантов?

Сашка засмеялся и нежно подул мне в затылок:

— Между прочим, таланты творят для таких, как мы, им же нужно, чтобы кто-то восхищался их творениями. От собратьев-то гениев фиг дождешься доброго слова. И еще: пока ты комплексуешь насчет калашного ряда, твоя подруга делит спальни. Тут три спальни, и она уже выбрала лучшую.

— Да?!

Мы с Леной Горчаковой помчались вниз. Да, там действительно были три спальни: одна — самая большая, явно предназначенная для молодоженов, такая она была романтическая, кокетливая, кружевная, с кованой широкой кроватью под шелковым бельем, с розочками на плафонах и высоким зеркалом в старинной раме, небрежно, по-артистически прислоненным к стене…

По этой романтической спальне уже были разбросаны, расставлены и развешаны флаконы с косметикой, футляры с украшениями и чехлы с курортными нарядами моей подруги, а сама она, в ослепительном, по расцветке и фасону, халате (Горчаков, подлезший и украдкой пощупавший шелковый подол халата, скорчил рожу и выдохнул: «Боогато-о!»), возлежала по диагонали кровати, покачивая расшитой турецкой домашней туфлей на кончиках пальцев ноги.

— Але, мадам, — попробовал было воззвать к Регине Лешка, но она перебила его томным:

— Между прочим, мадмуазель.

— Але, мадмуазель, — поправился Горчаков. — Тебе не жирно ли занимать столько площади? Вон там спаленка поскромнее, как раз для одиноких. И постелька там поуже, не будет скорбных мыслей…

Регина смерила нахала таким взглядом, что он поперхнулся и молча понес семейный багаж в ту самую спальню, где кровать была поуже. Лена, оценив неравенство сил, безмолвно направилась за ним.

Доставшаяся нам с Сашкой спальня была, конечно, не такой очаровательной, обстановка там была попроще, никаких розочек и завитушек, кровать — простая деревянная, на окне вместо кремовой вуали суровые синие жалюзи… Но сине-белые стены и постельное белье в тон не давали забыть о плещущих совсем рядом волнах с белыми барашками, в окно стучала подвяленным на южном солнце фруктом ветка апельсинового дерева, и запершись на полчаса в нашем скромном будуаре, мы с Сашкой ничуть не пожалели, что у нас не самая большая кровать на вилле.