Тело с историей - Николай Иванович Леонов

мордашка не подкачала: бледный блин вместо лица, глаза чуть не белые – впрочем, постоянно кажется, что они, как хамелеоны, меняют цвет, – а иной раз как проступит выраженьице…

«Будь я собственным коллегой из тех времен… Там же был следователь? – Он прислушался. – О, был. Был какой-то следователь, что признал христианское погребение… а я бы, что хотите делайте, сжег бы эту Юлю от греха подальше».

Когда она, облаченная для роли, возникала на сцене, невольно сжималось сердце. Внешне Лялечка была просто прекрасна – эдакая хрупкость-эфемерность, нарочитая, до скрипа, чистота. Однако это была не та самая Офелия, заводная кукла, которую посылают направо и налево все, кому не лень: то папа – приманкой для Гамлета, то Гамлет – в монастырь… нет. Нежная белокурая Офелия в Юлином исполнении сама может послать кого и куда угодно.

«Да просто все. Она, играя, еще и режиссирует, поэтому проступает профессиональная деформация, проекция таковой на роль – кто его знает, как это именовать… Поспать, что ли?»

Он прикрыл глаза.

Со стороны сцены слышался мелодичный Юлин голос, которым она сначала призвала заткнуться первого могильщика, вообразившего себя Спинозой, и чуть не послала второго – причем не к Иогену за водочкой, а куда как подальше.

– Вы шутов играете, а надо – пляску злорадствующих чертей над могилой. Только черти такие – людей любят как самую вкусную и необходимую пищу. У вас отсутствуют сомнения и вопросы, вам-то все кристально ясно.

Гуров открыл глаза. «Мороз по коже, что она городит», – подумал, поеживаясь.

– Гамлет такой ходит, мудрит, а могильщики – раз, и все вопросы, которые он намудрил, разрешают одним броском черепа. Яша! Давайте еще раз.

Заиграла музыка – шутовская и одновременно зловещая.

Тут еще Юлия подняла со сцены череп Йорика – длинные бледные прозрачные пальцы, как щупальца, охватили желтоватую, довольно щерящуюся «кость», вот-вот вылезут из глазниц, из ноздрей. Сыщика передернуло не хуже Гамлета.

Юлия, продолжая свои объяснения, поднесла реквизит к собственному лицу. И, моментально преобразившись в мертвую голову – даже глазища ее невозможные провалились, рот запал, нос заострился! – пропела каким-то ужасно низким, загробным и притом глумливым голосом:

Ступай-ка в комнату, родной, Поведай даме молодой: Хотя б румян наложит пуд — А кончит этим, кончит тут.

«Сжечь ведьму. Но сначала, для верности, – повесить. Или расстрелять, – вынес вердикт Гуров, потрясши головой, чтобы избавиться от жуткого видения. Теперь, как след от сварки, аж жжет сетчатку! – Нет, товарищи театралы, как бы ни смеялась надо мной Мария, ни в жизнь не поверю, что актер не играет самого себя».

– Поняли теперь? Сначала.

Но переиграть все начисто не было суждено: включилась громкая связь, помолчав, заговорил Алексей:

– Друзья, внимание. Прибыл Михаил Юрьевич.

Сцена вмиг опустела, темнота ожила, пришла в движение. Актеры выходили из зала, спускались со сцены, по лестницам сверху ссыпались техники, оставили инструменты музыканты. Все молча, торжественно.

Сами по себе выстроились вдоль по проходу в две шеренги и разом, точно держа равнение, повернули головы.

Пахнуло холодом из распахнувшихся дверей. По проходу поплыл гроб со стеклянной крышкой. Яша и Упырь, вежливо отстранив двух впереди идущих, подставили свои плечи. Было абсолютно тихо.

Медленно и торжественно внесли на сцену, тут Яша, оступившись, чуть споткнулся, его угол опасно накренился.

Послышался ужасный то ли хрип, то ли всхлип: «Осторожно, у него спина!..» – но тут же смолк, как будто говорящей заткнули рот. Гуров увидел, что Мария крепко обнимает Лялечку, удерживая, а ту, иссиня-бледную, впившуюся зубами в пальцы, бьет нешуточная дрожь.

Снова заговорил Алексей:

– Друзья. Желающие могут подняться на сцену и попрощаться.

«Стало быть, уже выдали разрешение на захоронение и, по всей видимости, повезут его в Питер, к отцу. Гроб закрытый, это хорошо и правильно, кто его знает, как оно там, после морозильника».

Люди поднимались на сцену, подходили, кто утыкался лбом в стекло, кто даже целовал, иные низко кланялись – все шли да проходили, невесть откуда появилось множество свежих цветов, вокруг гроба вырос красно-зеленый сугроб. Потом в тишине сверху запела скрипка. Яша, отойдя в сторону и взяв гитару, подхватил, мелодия полилась такая красивая, щемящая, что за горло хватало. Вступили второй гитарист, спокойный, молчаливый молодой парень, и Упырь – выяснилось, что его адская машина способна не только вышибать барабанные перепонки.

«Неужели и это его творчество? Да, многолик человек, пока жив, конечно».

Какое-то резкое, странное движение возникло на сцене, Лев Иванович, приподнявшись, увидел, что Алексей бережно, но настойчиво оттаскивает от гроба Юлию, а та что-то быстро, уверенно говорит, продолжая хвататься руками за стеклянную крышку, точно желая открыть ее. Наконец он поднял Лялечку на руки и унес.

«Ну и чувствительная крошка. Или ей эти дарования все нервы измотали? Ничего ж не поделаешь, время, возраст, гормоны. Подойти, что ли, тоже попрощаться?»

Передумал: как-то неловко. Лучше уж проявить уважение по-иному, так будет куда честнее. Провожали гроб аплодисментами.

Алексей, вернувшись, кратко сообщил, что едет на три дня в Санкт-Петербург и что на это время все могут быть свободны.

– Поехали и мы, пожалуй, – позвала Мария. – Ты где там?

– Тут, моя королева. Едем.

– …Что случилось-то там? – спросил он в машине.

– Бедная Юляша, прямо истерика… Наклонилась к крышке да как захрипит: что вы творите, он же живой, он дышит, и всякое прочее в том же роде. Как она подошла, прямо туман изнутри стекла, как раз над лицом, точь-в-точь как от дыхания.

Мария поежилась.

– Жуткое зрелище, и череп этот дурацкий так и валяется. Аж пробило до самого позвоночника… при какой температуре хранят тела в морге, не знаешь?

– Знаю, но не скажу, – мягко ответил Гуров, – ибо знание сие бесполезное. Сейчас приедем домой, примешь ванну и ляжешь в постель.

– Разрешите приступить? – попыталась пошутить она, но получилось несколько жалко.

– Разрешаю.

…Алексей забрался в кабину.

– Ну что,