Жертвы осени - Марина Крамер

никто. Тогдашний директор, конечно, все сдал бы первому, кто обратился, но он, к счастью для завода, ничего практически не решал – был тяжело болен, и всеми делами занимался его заместитель. Ну, вот он как-то и договорился и с одними, и с другими.

– Пап, – перебила Василиса, – а ты не хочешь уточнить, что заместителем директора был Вознесенский Виталий Леонидович? Нарочно молчишь или не знал?

Отец покачал головой:

– А я-то думаю, чего ты вдруг про это заговорила… Так и не угомонилась?

– Папа, не начинай. У меня все идет полным ходом, я вообще жду разрешения на Пальцев остров поехать.

– Куда?! – Владимир Михайлович от неожиданности уронил очки, которые крутил в руке.

– На Пальцев остров, – спокойно ответила Василиса. – Там зона особого режима, где отбывает наказание Вознесенский. Я хочу взять у него интервью, и меня поддержали в нашем УВД, помогли запрос составить и обещали помочь во всем, что потребуется. Но ты так и не сказал: знал про старшего Вознесенского?

– Ты что вдруг меня допрашивать взялась? – возмутился отец, поднимая очки с пола и бросая их на стол. – Я тебе давно сказал, что не стану помогать копаться в этом деле. Ладно, я смирился с тем, что отговорить тебя не смог, но меня в это не втягивай.

– Папа, я вот уже не первый день думаю обо всем, что сейчас происходит, – вдруг решилась Василиса, отставила ноутбук и, поправив очки, продолжила: – Давай все-таки поговорим раз и навсегда, а? Нам обоим наверняка станет легче после этого разговора.

– Нет! – Отец встал и направился к двери. – Я не собираюсь говорить с тобой о Вознесенском. Никогда.

Хлопнувшая дверь спальни красноречиво объяснила Василисе, что тема исчерпана.

«Ничего вообще не понимаю… Как только возникает фамилия “Вознесенский”, у папы случается форменный психоз. Не может же такое случаться просто от негативных воспоминаний? Что – у него в карьере не было более страшных происшествий? Он на войне был, не раз и не два, и под обстрелы попадал, и по нескольку дней вместе с разведчиками по всяким тылам ползал – и, между прочим, я не помню, чтобы он реагировал на упоминания об этом подобным образом. А тут – история двадцатилетней давности, не имеющая никакого отношения к нему… или имеющая? Я не вижу другого объяснения, кроме какой-то личной заинтересованности. И фоторобот в его руке я помню совершенно четко, хотя многих вещей из того времени не помню совсем. А вот это как-то врезалось… Нет, папа темнит…»

От этих мыслей у нее постоянно болела голова, но избавиться от них Василиса никак не могла. Отец что-то скрывал от нее, и такое было впервые в жизни. Как назло, это касалось той темы, что интересовала ее сильнее всего остального.

Василиса даже как-то попробовала просить Романа о помощи, хотела, чтобы он попытался разговорить Владимира Михайловича, но Васильев категорически отказался.

– Д-даже не заикайся! – решительно оборвал он, едва только Васёна заговорила об этом. – Я ни з-за что не стану р-раскручивать Вовку на т-такой разговор, если он этого н-не хочет!

– Но…20a3f9

– А ты с-совсем заигралась, не к-кажется?! Р-расследователь сопливый! И отца не т-тронь, поняла? Не г-говорит – з-значит, имеет основания.

– Ты чего кричишь-то на меня? – обиделась Васёна.

– А к-как с тобой е-еще? – чуть остыл Роман. – Не п-понимаешь если…

– Да все я понимаю, – отмахнулась она и плюхнулась на ближайшую скамью – они гуляли в парке в ожидании начала киносеанса.

Роман сел рядом, стянул перчатки, вынул сигареты и закурил.

– Т-ты, Васька, от отца отстань, – попросил он, выпустив дым. – К-когда будет готов, с-сам все скажет, ты в-ведь его з-знаешь.

– Мне просто непонятно, почему ему так принципиально заставить меня отказаться от статьи о Вознесенском или максимально осложнить работу, – вздохнула Васёна, забираясь Роману под свободную руку. – Я замерзла, – пожаловалась она, – когда там уже сеанс начнется?

– Не к-канючь! – Роман щелкнул ее по носу. – И от отца в-все равно отстань.

– Ладно, – пообещала Васёна и мечтательно произнесла: – А вот скоро мне придет разрешение на посещение спецколонии на Пальцевом острове…

– О г-господи… – простонал Роман, выбрасывая окурок. – Идем л-лучше в к-кино.

Город Вольск, наши дни

Вадим проводил Еву до квартиры, убедился, что с ней все в порядке, а в холодильнике есть какие-то продукты, и поехал к себе.

Жил он один в доставшейся от родителей трехкомнатной квартире, которой ему, разумеется, было слишком много. Приходилось вызывать клининговую службу, чтобы поддерживать чистоту: заниматься этим самостоятельно у Вадима просто не было времени. Он очень много работал, а свободное время, если таковое случалось, проводил либо с Евой, как сегодня, либо просто лежа на кровати в спальне.

Сразу после окончания института Резников ненадолго женился, но супруга не выдержала его напряженного графика и весьма своеобразной системы ценностей, в которой, как выяснилось, браку отводилось место даже не в первой тройке. Родить детей они не успели, и теперь Вадима не мучила совесть, когда в выходной день его вызывали на работу или звонила Ева с просьбой о помощи.

Пожалуй, Ева Александровская оказалась самым близким ему человеком, несмотря на то что была пациенткой. Вадим давно привык к тому, что на его попечении находится молодая женщина, порой совершенно беспомощная в каких-то бытовых вопросах, не умеющая и не знающая многого из того, что входит в так называемый набор базовых умений. Долгие годы проведя в больницах, она оказалась совершенно не готова жить одна. После смерти матери Еве было особенно трудно: пустая квартира, нет работы, за могилой матери нужно как-то ухаживать, нужно как-то жить самой. И она, конечно, кинулась к единственному оставшемуся рядом человеку – к Вадиму.

Он не возражал – к тому моменту ему уже казалось, что он ответственен за Еву как за своего ребенка, хотя она была немногим моложе. Но Резников, вникнув глубже в произошедшее с ней и ужаснувшись, насколько черствыми оказались его предшественники, очень жалел Еву и старался облегчить ей существование как мог.

Он нередко думал, как могла бы сложиться жизнь Евы, если бы не та роковая встреча на утренней пробежке с этим уродом, а потом не череда равнодушных, не пожелавших разобраться в причинах ее состояния врачей, только и делавших, что увеличивавших дозы препаратов вместо простой беседы, которая наверняка расставила бы все по местам. Да, в то время депрессию не считали серьезным диагнозом, отрицали ее существование, а потому кто-то первый с легким сердцем выкатил Еве диагноз «шизофрения», с которым соглашались все следующие. Препараты только усугубили ее состояние,