Искатель, 1996 №2 - Лоуренс Блок

раз изменили своим правилам — не связываться же матерым кобелям с каким-то щенком. Они просто порычали для пущей важности, не отрываясь от еды.

Вид щенка ужаснул меня. Дрожащий каждой жилкой, с ребрами, выпиравшими, точно прутья каркаса, он, скуля, смотрел на открывшееся ему пиршество глазами, полными слез. Я поднялся было со своего ящика, но Кулаков, опередив меня, уже наполнял кашей алюминиевую солдатскую миску. Отнеся ее в дальний угол каюрни, он поманил щенка. Дважды приглашать не пришлось. Щенок бочком проскользнул мимо косившихся на него собак и в минуту опустошил миску. Вылизав ее дочиста, он красноречивым взглядом намекнул о добавке.

— Перебьешься! — сказал Кулаков. — Ты с голодухи слона сейчас схаваешь, а потом заворот кишок получишь. Недельку на диете посидишь.

Поняв, что добавки не будет, щенок понюхал и еще раз облизал миску, а потом, выбрав в углу местечко потемнее, свернулся там калачиком. Перловка хотя и не самая калорийная из каш, но, сдобренная изрядной порцией нерпичьего мяса, с лихвой восполняет дефицит калорий, о чем лучше всего говорил весь вид щенка. Тепло съеденной каши действовало на него как эфир на усыпляемого, и он совел буквально на глазах.

Кулаков придирчиво осмотрел щенка.

— Рахитик, — констатировал он. — Ноги — что у таксы. Придется рыбий жир давать.

— Чей же он все-таки, как ты думаешь?

— Да ничей! Тут в сопках одичавшие собаки живут, наверняка оттуда прибежал. Хорошо, что кобелек, кобельки мне нужны. Через месячишко придет в норму, а к зиме, глядишь, в упряжку поставлю.

И тут я сказал:

— Слушай, Женьк, отдай его мне, а?

Кулаков пожал плечами.

— Бери, мне что — жалко? Только что ты с ним делать будешь? Тебя же по целым дням дома не бывает, а за ним уход нужен. Он, пока не приучится, в каждом углу делать будет. Замучаешься убирать.

— Не замучаюсь, — сказал я оптимистически. — Ты лучше дай-ка мне рыбьего жира на первый случай.

Кулаков достал из тумбочки бутыль зеленого стекла.

— На, отлей сколько надо. Не забудь: по ложке перед едой. Недели две попьет, а там посмотрим.

2

Дома я прежде всего вымыл щенка. Запаршивел он сильно, и я не жалел ни воды, ни мыла. Процедура щенку явно нравилась, он сидел в тазу не брыкаясь и только жмурился от удовольствия, когда я почесывал ему особенно грязные места. На каюрне он показался мне темным, почти черным, но теперь, после каждого нового таза, светлел и наконец приобрел свой натуральный окрас — светло-серый, с коричневыми вкраплениями.

Щенку было месяца три от роду, вид он имел тщедушный, и в тот вечер я и думать не мог, что через каких-нибудь полгода он превратится в рослого и сильного пса, которому не будет равных среди множества упряжных собак.

Я постелил щенку возле печки. Разомлевший от купания, он лег сразу, без принуждений и скоро сладко засопел, однако ночью я проснулся от жалобных повизгиваний. Сидя возле кровати, щенок скулил и все норовил забраться ко мне. Видно, новая обстановка и темнота пугали его.

Пришлось вставать и вновь укладывать щенка, но, как только я лег, он опять заскулил. Конечно, можно было пристроить его себе под бок и спокойно поспать, но я решил с самого начала проявить твердость и не потакать сиюминутным щенячьим капризам. Поэтому я снова отнес щенка к печке и попытался вразумить его, что ночью нужно спать, а не шастать по дому. Но все мои увещевания действовали на щенка как горох на стенку: стоило мне лечь, он покидал подстилку и, подойдя к кровати, начинал клянчить. В конце концов я понял, что надо идти на уступки, иначе ночь будет не в ночь. Я поставил у печки несколько стульев и устроился на них. Щенок сразу успокоился, и я заснул. Но разве это сон — на стульях? Утром я чувствовал себя разбитым и на будущее решил: отныне никаких поблажек, иначе щенок совсем разбалуется.

Попив чаю, я ушел по делам, оставив щенку пищи и воды, а когда вернулся, застал в доме полный бедлам. Щенок, это рахитичное, слабое созданьице, ухитрился все перевернуть вверх дном. Валялась на полу клеенка, которую он стянул со стола, углы одеяла были исслюнявлены и изжеваны, в разных местах вперемежку с разбитой посудой лежали мои сапоги и унты, стулья были опрокинуты, но главное — везде виднелись щенячьи кучки и лужицы, все было размазано, все перепачкано.

— Ну ты и фрукт! — сказал я с веселым изумлением, оглядывая картину погрома.

Услышав мой голос, щенок прямо-таки взвился от радости, запрыгал, захлебнулся лаем. И хотя мне предстояла грандиозная приборка, я, видя такое проявление чувств, не мог сердиться.

Принявшись за уборку, я через минуту понял, что моего квартиранта нужно каким-то образом изолировать, ибо он лез под руки и совал нос в каждую дырку.

— Иди-ка сюда, — сказал я, открывая дверцу шкафа.

Не ожидая подвоха, щенок с готовностью залез в шкаф, но, когда я закрыл дверцу, он заскребся, а потом залаял и завыл. Не обращая на это никакого внимания, я продолжал драить полы, но лай и вой становились все громче и отчаяннее. Надо было выпускать арестанта, иначе он, чего доброго, мог сорвать голосовые связки. Но ограничить его свободу было просто необходимо.

Сначала я хотел привязать щенка, но потом вспомнил, что в коридоре валяется ящик из-под макарон, и решил использовать его в качестве конуры. Ящик — не шкаф, верхней крышки у него нет, и щенку будет в нем не так страшно, как в темном шкафу.

Сказано — сделано. Я принес ящик и посадил туда щенка. Сначала он проявил полную терпимость, стал с любопытством обнюхивать углы ящика, но стоило мне отойти, как он тут же захотел выбраться наружу. Но ящик был высоким, и у щенка не хватало силенок для прыжка. Единственное, что ему удалось, — встать на задние лапы и в таком положении наблюдать за моими действиями. Но скоро щенок устал стоять, и тогда из ящика послышался громкий, жалобный скулеж. Пришлось делать перекур и успокаивать щенка.

Приборку я закончил с грехом пополам, а ночь опять провел на стульях. Днем, забежав к Кулакову, рассказал ему о своих мытарствах.

— А ты как думал! — засмеялся он. — Теперь терпи. К месту ты его, конечно, приучай, но не вздумай бить, испортишь пса на всю жизнь. Трусом вырастет.

— И долго терпеть? — спросил я, представив, что и завтра, и послезавтра, и еще неизвестно сколько буду заниматься одним и тем же — подтирать щенячьи лужицы и