Холодное послание - Дарья Сергеевна Литвинова

– Ага, и лоток с беляшами… Идем?

Калинин, кряхтя, как старый дед, вылез из машины – он был в туфлях и боялся поскользнуться. Вершин легко выпрыгнул с другой стороны.

– Что это вы парочкой вечно ходите? – поинтересовался прапорщик, наблюдая, как Вершин поддерживает капитана на скользкой дороге. – Вас по одному бьют? Или чтоб за пивом можно было через одного ходить?

– За пивом ходить мы ГНР посылаем, – беззлобно огрызнулся Вершин. – Здравствуйте, товарищи! Ура, ура, ура! Великая революция восемнадцатого года свершилась! Теперь жулики к нам на поклон сами ходят!

– Нам нужен майор Вершин или капитан Калинин, – глухо сказал один из бомжиков, тот, что кутался. Второй, с лиловым глазом, закивал. – Это вы?

– Удостоверение показать? – издевательски поинтересовался Вершин.

– Покажите, – неожиданно твердо ответил бомжик. Вершин фыркнул. – Иначе мы рассказывать не будем.

– Да и не надо особо в таком случае…

– Смотри, – сунул ему под нос корочку Калинин, следя, чтобы черные от грязи и жира руки ее не цапнули; бомжик внимательно ее изучил, сверил визуально с лицом капитана и спросил:

– Где будем говорить?

Калинин огляделся.

– А вон, дверь открыта. Идем…

Как ни ныл Вершин, говоря, что их перестанут уважать и пускать в кафе, капитан настоял на том, чтобы пообщаться в «Трех пескарях», открытых уже с половины восьмого. С утра он безмерно хотел есть; впрочем, если не грешить против истины, Калинин был голодным постоянно, как бы сытно ни питался. Вершин ехидно советовал приятелю провериться у врача и в случае удачи начать лечение, но тот только отмахивался; это у них семейное, еще с прадеда. Вершин ужасался.

В кафе себе Калинин взял пшенку, две сосиски – за неимением готового мяса, – большую кружку кофе и хлеба, а Вершину – чай с лимоном и салат. Майор по утрам не ел, и на салат Калинин тоже рассчитывал. По случаю зарплаты и вроде как завалящей, но информации Калинин спросил у бомжиков, чего они хотят, предупредив: «В пределах разумного, даже ниже». Бомжики повели себя странно. Тот, что продолжал кутаться, несмотря на тепло в кафе, выразительно посмотрел на друга с глазом; без разговоров его приятель вытащил две купюры по сто рублей. Вершин, сидящий недалеко и картину наблюдающий в деталях, удивленно поднял брови: Калинин, и тот заплатил более чем вдвое меньше. Бомжики взяли сосисок, рисовую кашу и пол-литра дешевой водки.

– Угоститесь? – шевеля полубеззубым ртом, спросил тот, что с глазом. Калинин только хмыкнул.

– Давай начинай душещипательный рассказ.

– В общем, так… – бомжик понюхал сосиски и сглотнул. Второй чуть опустил вниз ворот шубейки и принялся открывать водку. – Вы то, что это мы, не докажете.

– Подожди, – резко перебил его второй. – Сидит в тебе эта дрянь воровская… лучше я расскажу.

…Вкратце рассказ выглядел следующим образом.

Бомжиком из приятелей был только один – тот, что с глазом, кличка – Соловей, на сие время – три ходки за кражи с проникновением, группой лиц, одна ходка за умышленное причинение телесных повреждений средней тяжести, четыре освобождения условно-досрочно за примерное поведение и за участие в культмассовых мероприятиях колоний, а в общей сложности – восемь лет отсидки. Пока сидел, супруга развелась, поделила приватизированную четырехкомнатку на однушку и двухкомнатную в спальном микрорайоне, забрала сына и уехала, не сказав адреса; сын Соловья в глаза последний раз видел лет десять назад, уже и не узнает. Однушку вернувшийся из ИК-12 Соловей тут же попытался сдать в аренду, пьяным подписал договор дарения – звучат-то одинаково, – и был с позором изгнан спустя месяц, без денег, без жилья, а ему ли подавать в суд и оспаривать сделку, когда он даже в Уголовном кодексе читал только о рецидиве, смягчающих, амнистии и санкциях… Остался на улице, прибился к шалману и встретился там с другом, у которого проживал и по сей день.

У друга по имени Анатолий, прозвище Утак (из-за постоянных болезней носа он то и дело пытался засунуть его в тепло: в воротник, в шарф, а иногда даже в сгиб локтя, что делало его похожим на чистящего перья селезня), имелся свой сарай, гордо именуемый им «дачей», и три сотки земли – остальное оттяпали под шумок соседи, а Анатолий не возражал. Утак был инвалидом первой группы – чинил на предприятии тесторазделительную машину и, по старой русской традиции «отступать от правил», в нарушение всех технических норм запустил ее и полез смотреть, в чем поломка. Нашел. Сунул руку внутрь, исправлять. А поддон возьми да сорвись; левую руку под локоть отрезало, да еще и закоротившая машина начала искрить, и Утак заработал ожог сетчатки и через полгода полностью ослеп на один глаз. Тогда ему было сорок, да и сейчас он был сравнительно молодым, всего пятьдесят три, но выглядел на все семьдесят. Организация пособия не выплатила – большая сумма, тайком врученная председателю комиссии по рассмотрению несчастного случая на производстве, свое дело сделала, и виновным был признан сам Анатолий; уголовного дела не возбудили, работника уволили, пенсия по инвалидности составляла гроши, и квартиру пришлось продать хотя бы для оплаты лечения второго глаза. И та же история: жена оставила, родители умерли, из друзей – один уголовник Соловей, из жилья – только летняя дача…

В холодный предрождественский вечер два друга с птичьими прозвищами брели по улице Зеленой, бережно прижимая к себе две пол-литровки самогона, полученного от тети Симы. Точнее, одну бутылку прижимал к себе Соловей, свободной рукой поддерживая немощного друга, а вторую, вместе с нехитрой закуской, тащил Утак. Они направлялись в шалман на Березанскую, к бывшей советской проститутке, а ныне старой российской алкоголичке Дмитревне. Шли, тихо и беззлобно переругиваясь, осторожно ступая по скользкой дороге. И вдруг Утак резко остановился.

– Ты че! – чуть не упав, стал возмущаться Соловей. – Я ж те че, сука, мешок, че ли?

– Заткнись! – шепотом сказал Утак, не двигаясь. – Ты глянь…

Впереди, в трех домах от вожделенной Березанской, происходила ссора двух мужиков, то ли подвыпивших, то ли покуривших шмали. Невысокая, сутулая фигура, стоя рядом с водоколонкой, что-то доказывала на повышенных тонах фигуре напротив – пониже, с прямой спиной и вздернутой головой. Жесты обоих были нервными, чуть смазанными, разговор отрывистым. Мелькали слова – «деньги», «твои шлюхи», «партия», потом тот, что повыше, стал наступать на второго. И вдруг невысокий коротко вскрикнул: «Долг у него!» – и, захрипев, стал валиться на землю. Коротко просигналила машина. Утак даже и форму ее назвать бы не смог, но Соловей запомнил четко: маленькая, округлая четырехдверка размером чуть больше выкидыша