Старый прием Гурова - Алексей Макеев

Гуров. – Мы пришли для беседы. За поздний визит простите, но дело срочное, так что придется вам потерпеть наше присутствие.

– Да бросьте, мы ведь с вами коллеги, – отмахнулся Дорожкин. – Когда-то и я к людям в поздний час в дом приходил. Ну, выкладывайте, что привело вас ко мне?

– Вопросы могут показаться вам слишком личными, – осторожно начал Лев. – Но без них не обойтись. Надеюсь на ваше понимание.

– Да что вы вокруг меня как вокруг барышни пляшете? Думаете, я не понимаю, что вы про взрыв говорить пришли? Чего глаза вытаращили? Не за советом же пожаловали, верно? Нужен вам мой совет, как собаке палка! Так что кончайте огород городить и делайте то, что должны. Я хоть и инвалид, и кроме языка да глаз у меня ничего не действует, а все же не беспомощный. И нервы у меня крепкие, выдержу.

– В деле о взрыве на Дмитровке появились новые факты, – решил начать с главного Лев. – У нас появился свидетель, который видел, как Взрыватель входил в здание. В свете этих данных мы хотим предъявить вам фотоснимок подозреваемого. Если вы видели кого-то похожего на этого человека незадолго до взрыва или в другое время, нам важно это знать.

Крячко выудил из кармана фото, поднес ближе к свету и развернул так, чтобы Дорожкину было лучше видно.

– Почему вы решили, что я должен был его видеть? – спросил тот, вглядываясь в снимок.

– Потому что вы в тот момент находились в машине, а машина – как раз напротив входа в здание отдела, – пояснил Гуров. – Итак, вы видели этого мужчину?

– Нет, не видел, – ответил Дорожкин и, переведя взгляд с фотографии на Гурова, добавил: – Если бы видел, то не забыл бы. Я весь тот день прекрасно помню, до мелочей. Закрываю глаза и вижу. Открываю – снова вижу. Знаете, почему я сидел там, на парковке, почему не уехал, как все мои коллеги домой? Да потому, что впал в ступор, как статуя мраморная, как соляной столб. Тошно мне было от самого себя, от несправедливости жизни. Да, да, я ведь тогда считал, что жизнь со мной несправедливо обошлась. Знать бы, как все обернется, небось радовался бы и небеса восхвалял за то, что дают мне возможность на своих ногах ходить. Но нет, я был небесами недоволен. Вот насколько глупы люди.

– Вы были расстроены из-за своего племянника? – спросил Крячко.

– Докопались? Конечно, докопались, иначе и быть не могло, – криво улыбнулся Дорожкин. – Странно еще, что так долго молчали. Хотя, думаю, это не от вас зависело. Начальник мой, Виктор Степанович, постарался. Ему тоже не нужно было, чтобы известие о моем племяннике в верха просочилось. Что ж, задавайте свой главный вопрос – не я ли того Взрывателя в отдел провел? А может, на этот раз вы подозреваете меня? Фотка – это так, для затравки, чтобы бдительность усыпить?

– Ждали, что вас подозревать будут? – спросил Гуров.

– Тогда, после взрыва? Нет, не ждал. Смерти я ждал, в этом и заключалось все мое ожидание. – Лицо Дорожкина сморщилось, по щеке потекла слеза, но вытереть он ее не мог. – Да ладно, это дело прошлое. Смерть не пришла, тюремный срок тоже мимо пролетел, и даже обвинений мне никто не предъявлял. Свои же парни помурыжили, да и то больше для проформы. Они-то не верили, что я мог на такое пойти, даже ради сестры и племяша. А я вот все думаю: предложи мне тогда кто взорвать, к чертям собачьим, хранилище вещдоков, устоял бы я перед соблазном? Может, и не устоял бы. Кровь, она ведь не вода, какой-никакой, а все же племянник. Сестру жалко было до слез. Как она убивалась тогда, как в ногах у меня валялась, молила спасти драгоценного сыночка, а я стоял в ее гостиной и блеял как баран: не в моих силах, не в моих силах. А знаете, что самое ужасное? Я вот все думаю: сделай я тогда то, что требовалось, поддайся порыву, и никакого взрыва бы не было! И парни живы бы остались, и я в это долбаное кресло не попал бы.

Гуров и Крячко переглянулись. Казалось, Дорожкин говорил сам с собой, но сквозь сумбур его тирады проглядывало что-то, что словами не назовешь, а лишь интуитивно почувствуешь. Гуров дал знак Крячко молчать, боясь спугнуть момент. Он был уверен, что Дорожкин подошел к той черте, когда излить душу, открыть страшную тайну гораздо важнее, чем сохранить свободу или уважение окружающих. А Дорожкин продолжал свою речь. Он будто забыл о существовании полковников и говорил теперь не для них, а точно в пустоту:

– До сих пор все думаю, чего ради к начальнику отдела ходил, просил дело у нас оставить. Ведь знал, что добром это не кончится, и все же настоял. Племяша мне нисколько жалко не было. Он осознанно выбрал такой путь. Не в дурную компанию попал, не по глупой случайности. Я таких насмотрелся, понимал, что к чему. И ведь не ошибся, тот случай его ничему не научил. Так и пошел по кривой дорожке, вот почему я отказал, страшно было, а все равно не уступил. Правда, сомневался потом долго, все тот разговор в голове прокручивал. Я ведь не Бог, мог и ошибиться, и тогда, считай, своими руками племяша на скользкий путь толкнул. Не хотел в дерьмо с головой нырять, знал: раз слабину дашь, так всю жизнь на них работать и будешь. Может, и надо было согласиться, парни бы живы остались.

Дорожкин начал повторяться, будто заговаривался, и Гуров решил, что пора вмешаться. Из путаной речи он понял одно: кто-то вышел на Дорожкина с предложением уничтожить улики, одним махом избавить от срока и племянника, и того, за кого ходатайствовал визитер.

– И вы ему отказали. Отказались уничтожать улики, верно? – осторожно спросил Лев.

– Отказал, а как иначе? – в полубессознательном состоянии подтвердил Дорожкин. – Не мог я этого сделать. Может, за шкуру свою трясся, а может, слишком правильным был тогда. А поплатились за мою правильность другие.

Крячко терпением Гурова не обладал, ему давно наскучил этот туманный разговор, и он решил ускорить процесс.

– Кто именно к вам приходил с предложением уничтожить улики? Имя его вы знаете? Пора рассказать все, Дорожкин, больше молчать нельзя.