Твоими глазами - Питер Хёг

Фрёкен Кристиансен подняла руки. Одной рукой она сняла чепец, который носили все воспитательницы. Другой распустила волосы.

Лишь у её кровати, лишь во сне мы видели её с распущенными волосами.

Теперь мы увидели это в реальности.

Она распустила волосы так, будто выпускала что-то на волю, пряди заструились вокруг её лица и шеи, иссиня-чёрные, словно иссиня-чёрные волны или змеи, которые вырвались на свободу.

*

Я замолчал.

Я побывал в Вальбю, побывал в бочке, под её сводом, словно в трюме судна. И Лиза, и я — мы оба побывали там.

Теперь мы смотрели на Орхусский залив. Утренний свет постепенно, неуловимо для глаз разрастался. Казалось, он не появляется откуда-то извне, а всё время таился где-то рядом, и вот теперь лучи его пробились наружу.

Вода в заливе вспыхнула изнутри. И соседний дом. И перила террасы, на которой мы сидели, как будто засветились — хотя на них падала тень.

— А потом? — спросила она.

— Она никогда больше не запрещала нам пить воду из крана. Не обращала внимания на оливки. Она не ругала нас, когда мы делились друг с другом едой. Случалось, что она прикасалась к кому-нибудь из детей. Иногда гладила кого-то по голове. Или сажала к себе на колени.

— Но не нас?

— Нет, — ответил я. — К нам она никогда не прикасалась.

— Почему?

— Мы что-то увидели. Она и мы, мы вместе, прошли через тропический лес. Это вернуло ей какую-то часть жизни. Это светлая сторона. Тех дней.

— А тёмная?

— Тёмная сторона — это то, что мы обнаружили для себя. Нас было трое детей. И мы поняли, что можем проникнуть внутрь мира взрослых и изменить его. Нам открылась власть, о существовании которой дети обычно и не подозревают. И у этой власти была и тёмная сторона.

Она встала, куда-то на минуту отошла, вернулась и поставила на стол узкую чёрную картонную коробочку. Сняла крышку.

В коробке лежала пластмассовая роза.

Она вынула её.

— Об этой розе у меня есть только одно воспоминание. Если не считать той комнаты и вазы, из которой я её достала. Я вижу дощатый стол. На нём слой песка. На песке лежит эта роза.

— Это стол в бочке. На нём всегда оставался песок. Младшая группа таскала с собой влажный песок из песочницы. И строила что-то из него на столе. Где он и высыхал, покрывая поверхность тонким белым слоем.

В комнате становилось всё светлее.

— Не только фрёкен Кристиансен изменилась, — продолжал я. — Симон тоже изменился. Его кожа стала меняться одновременно с её кожей. Ты тогда оказалась права.

Она молчала.

— Если бы всё было иначе, если бы он не помог фрёкен Кристиансен вернуться обратно к жизни, мы бы потеряли его. Он бы ушёл вслед за матерью.

Она по-прежнему молчала.

— Фрёкен Кристиансен после того случая недолго проработала в детском саду. Не знаю, почему она ушла. Официально никто нам, конечно, ничего не сообщил. Но однажды она подошла к нам. Мы играли возле кустов — тех, что выходили на железную дорогу. На них росли маленькие, кисловатые красные ягоды.

Она подошла, точнее, неожиданно возникла перед нами.

— Я уезжаю, — сказала она. — Больше меня здесь не будет.

Она ничего не объяснила. Но мы почувствовали её воодушевление. Как будто впереди её ждало что-то удивительное. Какой-то новый мир.

Она смотрела на нас. Больше ничего сказать не смогла. Мы просто постояли, глядя друг на друга.

Потом она обняла Симона и приподняла его. Он обхватил её — руками и ногами. На минуту они застыли, прижавшись друг к другу.

Ни одного ребёнка в детском саду она никогда так не обнимала. Ни разу. Да и за пределами детского сада, наверное, тоже никогда. Сомневаюсь, чтобы она когда-либо прижималась к другому человеку — разве что в детстве. Да, может быть, и в детстве такого не было.

Она осторожно опустила Симона на землю. А потом то ли побежала, то ли пошла быстрым шагом прочь от нас. Как будто боялась, что её потянет назад.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

* * *

Мы завтракали.

Лиза заварила чай, поджарила в тостере хлеб, выжала сок из апельсинов, которые лежали у неё в большой фруктовой вазе.

Масло и сыр она держала не в холодильнике, а в холодильном шкафу в углу террасы, куда не доставало солнце. Она выложила несколько сортов сыра на мраморную доску, накрыв её старомодным сырным колпаком.

Во всём чувствовалось её внимание к деталям. И ещё я заметил стремление и потребность затворника выстраивать свою жизнь так, чтобы обходиться без других людей. Я увидел одиночество.

— Я ещё кое-что вспомнила, — сказала она. — Я была единственным ребёнком в семье.

Она порывисто встала.

— Родители меня удочерили, — продолжала она. — Я правильно помню?

Я кивнул.

Она пыталась нащупать что-то в прошлом, в тех воспоминаниях, которые медленно просыпались. Добраться до самой ранней потери, первой, от которой страдает всякий усыновлённый ребёнок.

Она снова села. Какое-то время мы молчали.

— А зачем скрывать? — спросил я. — То, что делается в клинике. Скрывать результаты исследований?

В эту минуту она заваривала чай. Но после моих слов отставила чайник.

Я уже почти научился считывать её гнев. Ни своим видом, ни голосом она его не выдавала. Внешне ничего не было заметно.

— Ты никогда не руководил подобной организацией, — сказала она. — Тебе вряд ли приходилось отвечать за информацию такой важности.

Она встала и сделала шаг в мою сторону. Прилив её энергии был такой, что я сам ощутил выброс адреналина. Это воспринималось как физическая угроза.

— Мы можем войти непосредственно в сознание человека и оттуда, возможно, получить доступ к коллективному сознанию. К коллективному сознанию людей как таковому. Последствия в настоящий момент трудно предсказать. Когда мы сможем их оценить, мы начнём публиковать результаты. Не раньше.

Она подошла ко мне вплотную.

— Ты хочешь защитить общество, — сказал я. — Других людей. Беспокоишься о них. Но другие люди — это мы сами. Мы это видели, мы это поняли, когда одновременно сканировали сотню человек. Мы переживали это с Аней. И со слепой женщиной. Непосредственно по ту сторону барьера личности находимся мы, все мы. Если ты боишься реакции общества, ты боишься чего-то внутри себя. Ты сама чего-то боишься.

— И чего же?

— Может быть, власти?

Она заглянула внутрь самой себя. Балансируя на гребне волны гнева, она оглянулась и посмотрела туда, откуда пришла волна.

И рассмеялась.

Гнев стих, волна улеглась, словно её и не было, словно всё