Эффект Сюзан - Питер Хёг

официальном каталоге работ Баха под номером пятьсот шестьдесят пять.

— Я играю и одновременно говорю с ней.

У Лабана есть такой трюк: он начинает играть гипнотизирующую музыку и при этом накладывает на нее voice over[12]. Это похоже на песню сирен, защита и иммунная система людей, их здравый смысл и скептицизм отключаются, и они оказываются беззащитными перед его коварными замыслами.

— Я думаю про себя: женщине семьдесят лет. Мировая известность. Самооценка — выше не бывает. Чем озабочен такой человек, как она? Тем, какой она останется в памяти потомков. Поэтому я играю и при этом рассказываю ей, что пишу оперу для Копенгагенского университета. О великих научных открытиях последних пятидесяти лет. И что я очень надеялся учесть вклад Комиссии будущего. Чувствую, что почти попал в точку. Она уже совсем готова заговорить. Но потом все-таки дает задний ход. «Сейчас это невозможно, — говорит она. — Но вся информация для потомков сохранена». Тут я ей говорю, что как композитор хорошо знаю, как недолго хранится информация, особенно в электронном виде. Диски с файлами портятся, хранилища данных, как оказывается, функционируют лишь несколько лет. Тут она как-то лукаво смотрит на меня и говорит, что нет, все это хранится не в электронном виде, все на бумаге. «На бумаге, — говорю я, — она же отсыревает, плесневеет, горит, а краска выцветает». «Но не в этом случае, — отвечает она. — Все написано тушью на бумаге для черновиков. И хранится в месте, где контролируется температура и влажность». «Вы же специалист по металлам, — продолжаю я, — вы же знаете, что даже металл может загореться при высокой температуре». «Это не сейф, — отвечает она. — Это забетонированный подвал. На глубине одиннадцати метров. И никто туда не может попасть. Но когда через девяносто лет материалы будут обнародованы, напишут не одну книгу, и многие удивятся». После этого мы ушли.

Лабан не способен хранить тайны. Он всегда дарил нам с детьми наши рождественские подарки и подарки ко дню рождения на три недели раньше.

— И дальше? — спрашиваю я.

— Я композитор, и поэтому часть датского культурного наследия. У меня есть договор с Королевской библиотекой. О том, что она получит все мои черновики. И с Государственным архивом. Что я передам им все свои письма.

Тут я совершенно обалдеваю. Вспоминая о том, что мы с ним когда-то писали друг другу и что следовало бы сжечь, но что теперь попадает в Государственный архив, где будет лежать, кипеть и шипеть, ожидая, когда достигнет критической массы.

— Конечно же, не твои письма, — говорит он. — И вообще не письма от женщин.

— Очень рада, — отвечаю я. — За Государственный архив. Им не придется спешно расширять хранилища.

Его не остановить. У него в запасе победная реляция.

— Короче, так уж сложились обстоятельства, что я прекрасно знаю, какими сроками ограничена охрана документов у нас в стране. В Дании существует только один архив, в котором документы не могут быть обнародованы ранее чем через девяносто лет. Это второй корпус Государственного архива. Он находится где-то под Фолькетингом.

Я оглядываюсь по сторонам. На столах стоят блюда с ароматом специй из стран, где большая часть населения потребляет не более тысячи калорий в день. На стенах висят дипломы, полученные рестораном от «Клуба чревоугодников», и увеличенные фотокопии отзывов о еде, которые принесли ресторану шесть сосисок или шесть клизм, или какие там еще почетные знаки раздают газеты. Дания — непростая страна.

— Я нашла Хенрика Корнелиуса, — говорю я. — Кто-то запихнул его в стиральную машину. После чего включил режим интенсивной стирки.

Тит и Харальду всего шестнадцать лет. Конечно же, я мечтала о том, чтобы защитить их, ведь их жизнь должна быть лучше моей.

Но мечта эта иллюзорна. Если вам очень повезет, вы сможете оградить своих детей от злоупотреблений и насилия. Но от главной проблемы их не оградить. Ведь главная проблема — это сама жизнь.

Не исключаю того, что мы с Лабаном слишком долго оберегали их от действительности. У нас — или во всяком случае у меня — всегда находилось для них время. Мы тщательно выбирали для них детский сад. Мы выбрали лучшую частную школу, мы давали им достаточно карманных денег, чтобы им как можно позже пришлось столкнуться с таким неприятным делом, как наемная работа.

И вот сейчас, сидя в «Голубом окапи», я спрашиваю себя, а не было ли все это медвежьей услугой. Ведь рано или поздно им придется узнать всю правду о жизни. И теперь, когда мы сталкиваемся с такими уродливыми проявлениями этой жизни, возникает мысль, а не помешали ли мы им развить сопротивляемость.

Лабан не может сказать ни слова. Губы у него побелели.

А вот Тит может.

— Как можно засунуть человека в стиральную машину?

Я пристально смотрю на нее.

— При помощи достаточного давления на квадратный сантиметр.

Она аккуратно откладывает в сторону нож и вилку. Я рада, что не сразу рассказала это. Они хотя бы успели немного поесть.

28

Наступает вечер, на улице постепенно смеркается. Дети отправились на Йегерсборг Алле, чтобы купить последние рождественские подарки и попытаться найти уток к праздничному ужину. Мы с Лабаном сидим друг против друга за круглым столом.

— Мы должны попасть в этот архив, — говорит он. — И обязательно сегодня вечером.

Когда-то Дания была открытой страной. Где стоматолог из клиники на Амагер Торв, восторженный почитатель Стаунинга, почувствовав потребность сообщить о своих взглядах самому премьер-министру, мог по дороге домой заглянуть в здание правительства, где он сначала пил с министром кофе, а потом вырывал зуб отцу нации, прямо в его кабинете и совершенно бесплатно.

Это время прошло. Въезд для транспорта во дворик перед правительственными зданиями закрыт.

— И каким образом?

— Мы свернем налево, Сюзан, мы с тобой.

За последние двенадцать лет Лабан с близнецами «сворачивали налево» и обманом пробирались в королевскую сокровищницу во дворце Амалиенборг, в копенгагенскую канализацию, в Разведывательное управление Министерства обороны в крепости Кастелет. Они посетили одиозную экспозицию опухолей и венерических язв в формалине в отделе патологий Института Панума. Они побывали на острове Рисё, в криминалистической коллекции датской полиции и в подвалах Национального банка — что, я думаю, было их последним приключением.

Под Национальным банком их и поймали, консолидация усилий по заговариванию зубов не помогла, их задержали, вызвали полицию и позвонили мне. Им каким-то образом разрешили осмотреть датские золотые резервы, Бог знает, что они напридумывали, но потом удача от них отвернулась. Лишь когда я обратилась к своим контактам в полиции, напомнив о допросах, в которых я к тому времени