Голос крови - Олег Юрьевич Рой

Подъездная дверь лязгнула, и он бросился к окну. Из-под блестящего новенького козырька появилась «соломенная» шляпа. Кажется, это дядька со второго этажа. Да, точно со второго, никогда на лифте не ездит. Элька-то всех знала – кто из какой квартиры, кого как зовут, включая собак и кошек – а у него в голове не задерживалось. Здоровался, конечно, денег давал, когда собирали – на установку домофона, на доплату уборщице, чтоб почаще приходила. А запоминать кто есть кто – только голову засорять. Хотя именно сейчас, может, и лучше было бы, если б мозги были чем-то посторонним забиты.

Вот чего, спрашивается, смотреть в окно кинулся? Если бы кто-то в подъезд зашел, все равно бы не увидел. И ясно же, что никто не заходил, а наоборот – раз домофон не пиликал.

Но он все равно кидался. И в следующий раз кинется. Как дурак. Как самый распоследний дурак. У себя в сервисе – царь и бог, а тут – как курица безголовая. Это он над Элькой вечно так смеялся: курица, мол, безголовая. Не в лицо, конечно, что он, не понимает, что девчонки часто обижаются. Хотя была бы она сейчас под боком, наверное, наорал бы. На крик она не обижалась – тоже понимала, что мужику нужно иногда сорваться. Он бы наорал, а она подошла бы сзади, принялась ему плечи и шею разминать, после целого дня в мастерской или, хуже того, над документами в офисе, чувствуешь себя заморженным окорочком – и рад бы разогнуться, да никак. А у Эльки пальчики быстрые, легкие, умелые, сильные. Сразу легче становится.

Но Эльку… увезли. Это было так страшно, так дико – этого не могло быть, ведь она – всегда тут, под рукой. А сейчас, когда нужнее всего – ее нет. Сегодня утром он туда, в больницу эту ненормальную, звонил: сказали, что в себя пришла и скоро, наверно, можно будет домой, надо совсем немного подождать, пока ей колют всякие успокоительные, и ему пока лучше не приходить.

И из сервиса его Мирон вчера выгнал. Глядел, глядел, а когда Георгий попытался почесать лоб – забыв о зажатом в руке ключе – руку перехватил, ключ – тяжеленный, килограмма полтора – отобрал и выгнал. Иди, говорит, домой, пока насмерть не убился. Или хоть в контору поднимись, чаю попей или водки накати.

Пошел в контору, посидел тупо, потом вдруг осенило – можно ведь не ждать, можно самому что-то сделать! Вспомнил, хоть и не вдруг, пароль от Элькиного «облака», выдернул оттуда вчерашние фотографии – невнятные, не поймешь, кто там, мужик или баба, но уж какие есть. Сыновние снимки у него и в своем телефоне были. Нарисовал в компьютере листовки – уж как сумел – распечатал, сколько бумаги хватило, чуть не полная была пачка, сложил в сумку и ушел. Потом метался по городу, расклеивая. Начал от автовокзала, где вроде бы эта стерва, сказали, из троллейбуса вылезла, а после уж наугад. И все казалось: пропустишь какой-нибудь микрорайон, а именно там живет тот единственный свидетель, который скажет, где их Сашка. Да пусть его Элька хоть с утра до ночи Леликом называет, пусть сюсюкает – лишь бы нашелся!

До дому добрался, когда солнца уже за деревьями не видно стало. И наткнулся на мать – ужин она ему, видите ли, принесла! То есть она сказала «обед»: супчик, картошечка с котлетками, селедка под шубой вместо салатика.

Еще и уговаривать принялась: дескать, поесть непременно надо. Ну а дальше, как всегда – про Элю. И ведь не скажешь, что Эля ей не нравилась. Но мать твердо убеждена: жену надо держать в ежовых рукавицах, а то фьюить, и завьет хвост веревочкой. И пилила ее, и пилила. А уж теперь-то и вовсе понеслась вода по трубам: вертихвостка, шалава, прохлопала ребенка.

Ребенка! Как будто у него имени нет!

Обычно он пропускал материны тирады мимо ушей, а тут психанул. Наорал, выгнал из квартиры.

Снизу донеслось пиликанье домофона – сейчас, летом, его было хорошо слышно. Он кинулся в прихожую, услышал, как загудел лифт… громче… громче… еще громче, уже совсем рядом, вот прямо за кухонной стенкой… но не остановился, уехал выше, затихая.

В морозилке лежала бутылка водки. Еще одна, початая, торчала в дверце. Вчера, захлопнув за матерью дверь, он налил себе почти стакан, опрокинул в горло – и ринулся к раковине. В туалет бы не добежал. И сегодня, хоть и говорят, что выпить надо, когда хреново – не стал. Выпьешь – и еще хуже станет. Или – вдруг придется срочно куда-нибудь ехать? Нет, он-то и после стакана водит не хуже, но – остановят, заставят подышать – и объясняй им про сына! А время уйдет!

Как они могли?! Ведь Сашка маленький! Не зря его Элька Леликом зовет. Маленький совсем! Он ни в чем не виноват!

На самого Георгия наехать кишка тонка оказалась? Он, хоть и не какой-нибудь крутой, но взрослый мужик, способен за себя постоять, а сын…

Домофон – его хорошо было слышно в открытое кухонное окно – опять пиликнул. И он опять кинулся – нет, не к окну – к дверному глазку. Кого ждал? Чего?

И когда, прижавшись к глазку, увидел – даже не понял, не поверил – что видит.

Дверь стояла незапертая – какие еще замки? Надо ведь быстрее, если что. Если – что? Куда бежать?

Рванул кривую толстую ручку так, что дверь шандарахнулась об стену – на полочке под зеркалом звякнули какие-то Элькины финтифлюшки, что-то вроде бы даже на пол укатилось, загремело под обувным шкафчиком…

Хотел заорать, но горло перехватило, получилось какое-то сдавленное шипение:

– Что ты тут делаешь?!

* * *

– Вершина! – Ева окликнула ее из-за распахнутой двери приемной.

– Привет, – устало поздоровалась Арина.

– Тебя Пахомов хотел, как появишься. Только… тебя там муж дожидается. Так что смотри сама.

– Муж? – на какую-то долю секунды Арина вдруг решила, что это Виталик. А что? И очень даже просто. Прилетел из Питера в очередной раз разыгрывать понимающего супруга в жанре «вернись, я все прощу». Хотя и супруг давно бывший, и неизвестно еще, кто кому и что прощать должен. Но Виталик до сих пор убежден, что Арина просто что-то ему доказывает – я три дня гналась за вами, чтобы сказать, как вы мне безразличны! женщины, что с них взять! – и нужно просто подождать, пока она опомнится. Потому что куда ж она денется, он же –