Оса Ларссон - Черная тропа

— «Разбазаривание», — усмехается тетушка. — Что может быть важнее, чем пытаться добыть себе хоть чуточку любви, пока жизнь не прошла мимо?

«Вот это меня и напрягает, — подумала Эстер, надевая на штангу новые блины. — Когда Маури приходит ко мне в мансарду и рассматривает рисунки. Когда я начинаю думать о тетушке, на меня накатывают и другие воспоминания. Поначалу всегда вспоминаешь что-то безобидное, но за ним скрывается тяжелое и мучительное».

Тяжелое: мы с тетушкой едем по норвежской трассе, направляясь в больницу Кируны. Снег и тьма. Тетушка крепко держит руль. Права у нее есть, но она неопытный водитель.

Конец близок. Подумать только — я даже не помню, где находятся тем временем отец и Антте.

— Ты помнишь муху? — спрашивает тетушка, пока мы едем в машине.

Я не отвечаю. Нам попадается фура. Тетушка тормозит перед самым ее носом. Даже я знаю, что так нельзя делать. Машину может занести, и от нас останется фарш. Но она боится и делает не то, что надо. А я не боюсь. Во всяком случае, если и боюсь, то не этого.

Я не помню ту муху, но тетушка уже не раз рассказывала эту историю.

Мне два года. Я сижу на коленях у тетушки перед кухонным столом. Перед нами — раскрытая газета. В ней изображение мухи. Я пытаюсь взять муху с газетной страницы.

Мама смеется.

— Ничего не выйдет, — говорит она.

— Не говори ей, что она чего-то не может! — гневно отвечает тетушка.

Марит питает слабость к этим свойствам по материнской линии — умению останавливать кровь и видеть то, чего не видят другие. Она сердится на маму, потому что подозревает — сестра намеренно скрывает свой дар. Не хочет, чтобы мама приучила меня сдерживать в себе эту силу природы. Еще когда я была совсем крошечная, она смотрела мне в глаза и говорила:

— Видишь? Это ахкку (бабушка).

Однажды папа услыхал ее слова.

— Глупые курицы, — сказал он им. — Она ведь нам никаким боком не родственница. Это не ее бабушка.

— Он ничегошеньки не понимает, — сказала мне тетушка. Тон у нее обманчиво шутливый, все внимание сосредоточено на мне, но ведь я была еще грудным младенцем, слова все же предназначались отцу. — Он думает, что родство связано только с биологией.

Я снова пытаюсь поднять муху с газетного листа. И вдруг у меня получается. Она описывает круг возле наших голов, стукается о тетушкины очки для чтения, падает вниз и ползает по полу, тяжело поднимается в воздух и опускается ко мне на руку.

И я кричу. Пронзительно и душераздирающе. Марит пытается утешить меня, но это невозможно. Мать выбрасывает муху за окно, и та немедленно умирает на холоде. На картинке муха осталась, однако тетушка кидает газету в печь, и огонь жадно поглощает ее.

— Какая-то зимняя муха случайно проснулась, — говорит мать, решив быть реалисткой.

Тетушка ничего не говорит. Теперь, в машине, четырнадцать лет спустя, она спрашивает:

— Почему ты так кричала? Мы думали, ты никогда не успокоишься.

Я отвечаю, что не помню. И это правда. Но это не значит, что я не знаю. Я точно знаю, почему кричала. Это чувство возникает всегда, когда с тобой начинает происходить необъяснимое — такое случалось со мной и позднее.

Полное единение с миром. И вместе с тем тебя уносит. Возникает чувство, что ты растворяешься и исчезаешь. Так бывает, когда ветер вдруг пробирается в долину и разгоняет туман. Это очень страшно. Особенно когда тебе мало лет и ты еще не знаешь, что это проходит.

Теперь я заранее ощущаю, когда подступает такое состояние. Стопы как будто отнимаются, в них вонзаются тысячи игл. А затем — словно ноги не касаются земли, стоят на воздушной подушке. Мы связаны со своим телом куда крепче, чем думаем, и расставаться с ним всегда жутко.

Я могла бы сказать тетушке: «Представь себе, что земное тяготение вдруг перестало существовать». Но я вообще не хочу об этом говорить.

Я понимаю, почему Марит напомнила мне историю с мухой. Для нее это способ показать, что меня с мамой связывает кровное родство, что я несу в себе наследие их бабушки.

Хотя на самом деле это никому не интересно. В том числе и самой тетушке.

Мне три года. Я снова сижу на коленях у Марит за кухонным столом. Тетушка и папа уже две недели изводят друг друга, без конца пикируются, и теперь папа с Антте ушли в горы. В этот день зазвонил телефон. Тетушка купила обратный билет и упаковала свои сумки. Теперь она показывает мне фотографии мужчины с большой яхтой.

— Она у него на Средиземном море, — говорит мне Марит. — Они собираются дойти до Канарских островов.

— Помню, — говорю я, показывая на нос яхты, — ты сидела вот здесь и плакала.

Тетушка смеется. Этого она слышать не хочет. Сейчас Марит не верит в способности Эстер.

— Ты не можешь этого помнить, моя дорогая. Нога моя никогда еще не ступала на борт яхты. Я поплыву на ней в первый раз.

Мама бросает на меня краткий предупреждающий взгляд. Он означает: «Они не хотят знать». Не хотят знать, что можно вспоминать назад и вперед, что время движется в обоих направлениях.

«Маури тоже не хочет знать, — подумала Эстер, кладя штангу на плечи. — Он в опасности, но рассказывать ему об этом бесполезно».

— Ты могла бы нарисовать меня, — говорит он с улыбкой.

«Это правда, — подумала Эстер. — Я могла бы нарисовать его. Это единственная картина, которая осталась во мне. Остальные закончились. Но он не захочет ее видеть. Эта картина жила во мне с того момента, когда мы впервые увиделись».

Инна встречает меня и тетушку в дверях усадьбы Регла. Обнимает Марит, словно они родные сестры. Тетушка обмякает. Видимо, муки совести по поводу племянницы отпускают ее.

Самой мне ужасно не по себе. Я обуза для всех. Я не могу рисовать и зарабатывать себе на жизнь. Но мне больше некуда деваться. И, поскольку мне не хочется там быть, я все время уношусь куда-то. С этим невозможно ничего поделать. Когда мои ноги проходят по двум коврам на пути к Инне, я превращаюсь в двух ткачей — один из них взрослый мужчина, который постоянно затыкает языком щель между зубами, а второй — совсем молодой парень. Прикасаюсь к деревянной панели на стене — и я плотник с больной ногой, который обстругивает рубанком дерево. Все эти руки, вырезавшие по дереву, вышивавшие, ткавшие. Я так устаю, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не выйти из себя. С трудом протягиваю Инне руку. И я вижу ее. Ей тринадцать лет, она прижимается щекой к щеке своего отца. Все говорят, что она вертит им, как хочет, но в ее глазах такой голод.

Инна водит нас по усадьбе. Здесь так много комнат, что их не сосчитать. Тетушка осматривается с нескрываемым восторгом. Вся эта старинная мебель полированного дерева с точеными ножками. Фарфоровые цветочные горшки с синими китайскими узорами, стоящие на полу.

— С ума сойти, какой дом! — шепчет она мне.

Единственное, что вызывает у тетушки ужас, так это собаки жены Маури, которые свободно ходят, где им вздумается, и запрыгивают на мебель. Ей приходится сдерживаться, чтобы не схватить их за шкирку и не вышвырнуть прочь из дома.

Я не отвечаю. Марит хочет, чтобы я радовалась приезду сюда. Но я не знаю всех этих людей. Они не моя семья. Меня привезли сюда, как груз.

Внезапно начинает звонить телефон Инны. Положив трубку, она сообщает мне, что сейчас я увижу своего брата. Мы входим в его спальню, которая одновременно является и кабинетом. Он в костюме, хотя находится у себя дома. Тетушка пожимает ему руку и благодарит за то, что он готов позаботиться обо мне. Маури улыбается мне и говорит: «Само собой». Он дважды повторяет эти слова и смотрит в глаза. Я опускаю их, потому что ужасно рада. И думаю о том, что он мой брат. И теперь у меня будет свое место в его доме. И тут он берет меня за запястье и вдруг… Вдруг пол уходит у меня из-под ног. Толстый ковер трясется, как морская змея, пытаясь скинуть меня со своей спины. В ступнях у меня начинает покалывать. Мне нужно бы за что-то зацепиться — за какой-нибудь тяжелый предмет мебели. Но я уже парю под потолком. Оконные стекла сыплются в комнату, как мощный дождь. Черный ветер загоняет занавески внутрь комнаты и разрывает их на части.

Я потеряла себя.

Комната становится маленькой и темной. Это другая спальня, много лет назад. Эта спальня где-то внутри у Маури. Толстый мужик лежит на кровати поверх женщины. Матрас не обшит тканью, виднеется желтый грязный поролон. У мужчины широкая потная спина — как плоский камень у воды.

Позднее я понимаю, что женщина — наша с Маури общая мать. Та, другая, которая родила меня. Но все это происходит задолго до моего рождения.

Маури совсем маленький, ему года два-три. Он висит на шее у мужика у него за спиной и кричит: «Мама! Мама!» Ни один из них не обращает на мальчика ни малейшего внимания, словно он не более чем комар.

Это мой портрет Маури: бледная маленькая спина, как креветка, на огромной, как скала, чужой спине в душной темной комнате.