Лорнет герцогини де Рошфор - Наталья Николаевна Александрова

– Они ведь сюда въехали, когда Валентина… мать твоя… была уже на последнем месяце. Отсюда ее в роддом и свезли.

Марья Михайловна – бабушка твоя – ее приняла, конечно, не очень… ну, понятное дело – свекровь, тут иначе не бывает. Но когда ты родилась, немного поуспокоилась. Первая внучка, понятное дело, какая бабушка устоит…

– Ну, вы уж очень издалека начали! – прервала я соседку. – Переходите уже к той ночи!

– Ну, что ты так торопишься… ты же сама сказала – с начала и до конца. Вот я и начала с самого начала. Но не хочешь – не надо. Только одно тебе скажу: первые годы родители твои вроде хорошо жили, но видно было, что Валентина отца твоего не сильно любит.

Вот как… То есть теперь-то я это тоже знаю, многого наслушалась от матери уже после того, как мы стали жить с ней вдвоем. Обвиняла она отца во всех грехах: и неумеха он был, и зарабатывал мало, никакой карьеры не сделал и ревновал ее, как ненормальный. А потом вместо того, чтобы развестись, как все нормальные люди делают, он за нож схватился. И резал бы себя насмерть, туда ему и дорога, но он ее ножом пырнул.

Далее мать начинала рыдать над своей загубленной жизнью, потому что отцовский нож не причинил ей особого вреда, в больнице рану зашили, но получился большой некрасивый шрам на шее, и голову она держала с тех пор как-то набок. И считала, что этот недостаток очень ее портит и что именно поэтому на нее не смотрит ни один мужчина. В этом она тоже обвиняла отца. Ну, еще я, конечно, тут торчу в однокомнатной квартире, то есть как в песне поется: «Придешь домой – там ты сидишь».

Я бы могла сказать ей то же самое, потому что в однокомнатную квартирку не то что мальчика – подружку закадычную, и то не позвать. Мать работала мало, у нее вообще не было ни диплома, ни приличной специальности. Поэтому на работу она не стремилась, сидела дома то со мной маленькой, то когда я в первый класс пошла. В общем, потом, когда все случилось, она никак не могла удержаться ни на одной простой работе, все ей было не так. Жили мы бедно, я, конечно, получала какие-то небольшие деньги от государства как сирота, но, разумеется, этого не хватало. В этом она тоже обвиняла отца – дескать, зарабатывал бы больше – и пенсия была бы больше.

Ужасно противно было все это слышать, но хуже всего были ее рыдания – она накручивала себя до такого состояния, что орала в голос и билась головой о стену. Но аккуратно, поскольку шрам на шее все же давал о себе знать.

В общем, я перестала ее успокаивать лет с двенадцати. Надоело мне.

– Алиса, ты меня слушаешь? – спросила Алевтина.

– Слушаю, просто задумалась…

– Ну да, в общем, жили они дружно поначалу. А потом уж началось…

– Что началось?

– Завелся у нее кто-то! – проговорила Алевтина, невольно понизив голос, как будто нас кто-то мог подслушивать.

– Кто? – спросила я. – Не знаете?

– Да откуда же мне знать… я за ней не следила.

– Почему же тогда знаете, что кто-то завелся?

– Ох… такие вещи женщина всегда почувствует. Изменилась очень Валентина, похорошела, глаза засияли…

Перед моим внутренним взором предстала сцена, которую я увидела на улице, – мать разговаривает с незнакомым мужчиной, и у нее такое странное, измученное и в то же время взволнованное лицо…

Алевтина продолжала:

– Марья Михайловна тоже, должно быть, это заметила и стала к ней больше прежнего вязаться. Что невестка ни сделает, все не по ней. Но Валентине на это было уже наплевать.

– А отец?

– Ох, отец… мужчины таких вещей до последнего не замечают. Уже все вокруг знают, чуть не в глаза над ним насмехаются, а муж не замечает ничего, как… как херувим святой. Вот и Дмитрий тоже до последнего ничего не замечал…

Хотя, может, и замечал что-то, но до поры до времени молчал. Потому как у него характер такой был – тихий да молчаливый… Опять же, работал он много, дома нечасто бывал.

Алевтина отпила чаю, поморщилась – он совсем остыл, подлила немного из чайника и продолжила:

– А в тот самый день, должно быть, он их где-то застал и понял все, как есть. Понял, каким дураком был. Пришел домой поздно, ты уж спала, а Марьи Михайловны, как назло, не было, к сестре она уехала то ли в Озерки, то ли в Горелово. Там у сестры ее дом был – хороший, большой, она там весь год жила. А как овдовела, то все Марью Михайловну к себе звала.

Вот, стало быть, матери не было, ты уж спала, он и завел с Валентиной разговор. Не то что разговор – все ей, должно быть, высказал…

Он, конечно, мужчина был тихий, воспитанный, но тут кто угодно не выдержит.

Не скажу, что громко они кричали – боялись тебя разбудить, но одно могу сказать – с сердцем говорил…

Интересно, подумала я, если родители не поднимали шума, если они ссорились чуть не шепотом, как Алевтина все это узнала? Конечно, слышимость в нашем доме хорошая, но не до такой же степени…

Я покосилась на стенку – прямо за ней бывшая квартира моих родителей…

И тут же передо мной предстала картина – Алевтина стоит возле этой стены, прижавшись к ней ухом, и сладострастно подслушивает соседский скандал…

А то еще, говорят, можно приложить к стене стакан, тогда еще лучше слышно!

Ну да, своей семьи у Алевтины никогда не было, и она питалась крошками чужих страстей… До сих пор так делает.

– Ну вот, – продолжила Алевтина, – мать твоя, конечно, в долгу не осталась, высказала ему в ответ много всего. И что никчемный он мужик, и что никакого от него проку ни в семейной жизни, ни в постели, и что терпит его только ради дочки… то есть ради тебя.

Ну да, точно – через стакан слушала, иначе не разобрала бы такие детали!

– Тут он, видно, уже не выдержал, выкрикнул что-то уж совсем несообразное… а после этого шум послышался, что-то вроде упало, вскрикнул кто-то, и наступила тишина…

Алевтина замолчала, и в ее комнате тоже наступила тишина. Но я снова обратилась к ней:

– А потом? Что потом было?

– Потом… потом я сидела вот здесь же и думала – что у них там стряслось? Такой скандал был – и вдруг тишина…