Из Ниццы с любовью - Топильская Елена Валентиновна

— Ну что, вперед? — сказал Саша, но никто не двинулся, пока за воротами не послышался автомобильный сигнал усатого шовиниста. — Карета подана.

По дороге Лешка попытался выяснить у толстяка подробности расследования убийства английской девочки, но получил косноязычный ответ в стиле: «Понаехали тут! Рюс, гоу хоум!», и обиженно отстал.

В аэропорту уже поснимали объявления об исчезновении Шарлин Фицпатрик, и Лешка, повертев головой, прошептал мне на ухо:

— Ну что, Швецова, оскандалились мы с тобой! Убийство не раскрыли, проникновение в жилище спустили на тормозах, зря только съездили…

— Убийство без нас с тобой раскрыли, — возразила я. — А ты что, сюда ездил квалификацию повышать?

— Ну, интересно же, — хмыкнул он.

— Ничего, Лешенька, тебя, небось, дома ждут интересные дела, и в избытке. Что-то мне неспокойно — сколько там без нас кровищи налилось? Как делить будем?

Я замолчала, почувствовав на себе чей-то взгляд. Обернулась и встретилась глазами с тем самым худосочным галлом, который преследовал нас в поездках по Лазурному берегу. А здесь ему что надо?

Галл стоял с индифферентным видом, облокотившись на металлическую оградку, и без выражения пялился на нашу компанию. Я демонстративно развернулась и демонстративно уставилась на него в ответ, но это его не смутило. Он не сводил с нас глаз до того момента, как подошла наша очередь на предполетный досмотр. Когда мы прошли в зону досмотра, я обернулась. Галл лениво отделился от оградки и не торопясь направился прочь. Не знаю почему, но я вздохнула с облегчением.

Когда Регина проходила досмотр, арка металлоконтроля начала так верещать, что нашу красотку попросили сначала снять туфли, потом часы, потом все кольца, а потом, поскольку техника не успокаивалась, — и подвеску. Жемчужина брякнулась в подставленный секьюрити лоток с таким грохотом, что он уважительно крякнул и взвесил лоток в руке, изобразив лицом — мол, это вещь!

Благополучно пройдя досмотр, Регина отошла в сторону и попросила меня застегнуть цепочку, на которой болталась подвеска. Взяв ее в руки, я в который раз удивилась, какая она тяжелая.

— Кроме шуток, как ты ее на себе таскаешь? Шея не болит?

— Представь себе, я ее даже не чувствую. И пару раз было — голова с утра побаливала, а надену подвесочку, и все проходит. Ну давай уже, застегивай, хочется кофейку попить до вылета.

Она повернулась ко мне спиной и подняла волосы, облегчая мне задачу. Я взялась за концы цепочки и обнаружила, что у замочка отломился шпенек, застегнуть цепочку невозможно. Регина расстроилась чуть ли не до слез.

— Скоты! — ругалась она на секьюрити, впрочем, негромко, чтобы не нарываться на скандал. — Это же ценная вещь, с ней аккуратно надо, а не брякать с размаху! А если я им иск вчиню?

— На пятьдесят евро? — усмехнулась я. — Положи ее в коробочку, в Питере мы тебе ее починим.

— А что мне остается? — охая и ругаясь, Регина полезла в сумку, выудила оттуда синюю замшевую коробку. — О, не понос, так судорога! И коробка еще вся заляпана, — склочно заявила она, показывая на крошечное пятнышко крови, оставленное Сашкой на футляре.

— Виноваты, мадам. Давай нам все хозяйство, будем возмещать ущерб.

Я забрала у нее коробку и подвеску, упаковала драгоценный винтаж и положила к себе в сумку. Регина ревниво поглядывала то на меня, то на сумку, то и дело поправляла на мне ремень сумки и умоляла не потерять футляр с подвеской. Мне надоело, что она контролировала каждый мой шаг, — стоило мне замешкаться на секунду, как она начинала вопить: «Ты где?!»

— Не волнуйся, напоминаю, что мы летим в Питер на одном самолете. Деться мне некуда. Надеюсь, ты не думаешь, что я сбегу с твоей подвеской?

— Все может быть, — проворчала Регина.

Уже в самолете она не дала мне поставить сумку на багажную полку, забрала ее себе и держала в руках. И в родном городе, пока мы стояли в очереди на паспортный контроль, все время волновалась — а Сашка починит замок у цепочки, или надо нести в ремонт?

— Починю, починю, — успокаивал ее мой муж. — И кровь выведу, не волнуйся ты так.

— А ты откуда знаешь, как пятна крови выводить? — подозрительно прищуривалась Регина.

— Нам, серийным убийцам, по штату положено, — серьезно отвечал Стеценко.

Очередь подозрительно оглядывалась на них и подтаскивала сумки к себе поближе.

Дома нас встретил необычно тихий и грустный ребенок в вылизанной, фантастически чистой квартире, и это меня испугало. На вопросы, что случилось, он отворачивал глаза.

— Ничего. Все нормально.

— Но я же вижу, что не все нормально.

— Отстань от парня, — бросил мне муж, как только Гоша ненадолго вышел.

— А вдруг у него что-то случилось?

— С чего ты взяла?

— А это ты видишь? — я обвела рукой стерильный интерьер. — Ты же знаешь, какая для него проблема — убрать квартиру.

Это была чистая правда. Если у ребенка на душе было хорошо, он прекрасно себя чувствовал в обстановке, максимально приближенной к городской свалке. Доктор Стеценко как-то, бросив взгляд в его комнату, заметил, что в мозгу всплывают только две ассоциации: или обыск, или ограбили. Поначалу я пыталась взывать к совести, — мол, лет-то тебе уже много, когда ты научишься за собой постель убирать? Ответом обычно бывал стук захлопнутой двери. Не лезь, мол, мамочка, ко мне в комнату, а заодно и в душу… А раз он прибрался по собственной инициативе, да еще так качественно, какой-то у него в жизни раздрай.

Я пошла за ним, заглянула в его комнату. Ребенок сидел грустный.

— Ну что с тобой, цыпа? — я присела у его стола на корточки и заглянула ему в глаза.

— Ничего особенного, — вяло ответил он.

— А все же?

— Выражение «преподаватель завалил студента на экзамене» тебе знакомо? — сын упорно отводил глаза.

Я подумала, что это — закономерный результат ночных посиделок с гитарой, а потом пропусков первых пар, потому что нет сил встать вовремя после ночных посиделок, особенно когда мамочка в отсутствии и некому гонять его по утрам. Надо бы рассердиться, а мне стало его безумно жалко. Ситуацию весьма непедагогично разрядил доктор Стеценко, просунувший голову в комнату (он всегда очень чутко ловит мои интонации в разговоре с ребенком, чтобы пресечь военные действия, если что):

— Ерунда какая! Твоей маме наверняка знакомо другое выражение: «студент завалил преподавателя после экзамена». Да, Маша? Никогда на такое не выезжала?

Шутки шутками, а я вспомнила, что совсем недавно то ли в Новгороде, то ли во Пскове студент и впрямь застрелил пожилого преподавателя, отчаявшись сдать тому зачет. Надеюсь, у нас не тот случай.

— А какие такие экзамены в марте, котеночек?

Ребенок еще немного позапирался, но, в общем, умело проведенные следственные действия дали следующие результаты: ребенок признался, что еще в зимнюю сессию вступил в конфронтацию со стареньким преподавателем всемирной истории искусств. Преподаватель им рассказывал, что картина «Черный квадрат» Казимира Малевича знаменует высший и последний этап искусства, суть которого заключается в выходе за традиционные рамки. Путем выхода художника за пределы видимого, умопостигаемого мира, выхода в Ничто, в Абсолют, можно спасти мир, потерявший целостность и находящийся на грани гибели. Ребенок же мой вылез и возразил, что «Черный квадрат» — никакой не манифест супрематизма, а гениальное предвидение художником появления «Пиксела» — черного квадрата, ставшего минимальным основополагающим элементом современного виртуального мира. Это кто же такое придумал, спросил преподаватель, и мой деточка сослался на двух петербургских художников, отца и сына Григорьевых, представляющих художественное направление, которое называется «аброгативизм», то есть «отмена», «опровержение» (Гошка, рассказывая мне об этом, шпарил по памяти, конспектами не пользовался, и это привело меня в экстаз).

Профессор сказал, что не знает никаких Григорьевых, и воззвал к авторитету художника — мол, Малевич полагал, будто черный квадрат лежит в основании живой природы, а Гоша на это заявил, что Малевич сам не понимал сути своего гениального предвидения и заблуждался относительно значения «Квадрата». Это — пиксел, и никаких гвоздей.