Галина Щербакова - Скелет в шкафу

Ознакомительный фрагмент

Юрай добрел до крылечка и уцепился за перила, надеясь подняться в дом. Беспомощность и жалкость тела вызвали в его душе такой гнев и злость, какие были тогда, раньше, когда он с голыми руками шел на Лодю и Лодю. Получалось, что они его все-таки достали. Пусть их нет, но и его, слабого, считай, нет, зацепили они его своей лапой и еще подумаешь – чем полубыть, не лучше ли не быть совсем?

На крылечко гнев и злость поднять его не сумели. Пришлось присесть на приступочку, чтоб унять сердце. «Где же ты, зараза? – думал он о Светлане. – Сколько же можно спать?»

Тревога пришла, считай, сразу за этим. Потому что вдруг, секундно, возникло ощущение мертвости и дома, и стоящей на солнцепеке машины, и ошпаренных высоким солнцем окон.

Юрай встал и, опираясь на обломок сырой заборной доски, поплелся в соседний двор. Это было долгое путешествие. С привалами, поисками ровного пути, обходами опасных мест в виде корыта с застывшим раствором, в который каким-то непостижимым путем жизни уже вонзилась трава и дала белесый росток. Машина оказалась горячей на ощупь и густо пыльной на вид. Крылечко у режиссера было выше юраевского, но куда более разумного строения: ступеньки ниже и шире, они как бы стекали под ноги, и Юрай, уцепившись за гладкие и теплые перила, понял, что уж сюда-то он поднимется. Дверью прищемило кусок толстой и пестрой портьеры, и Юрай подумал, что, скорей всего, дом открыт, не может дверь закрыться, имея в прихвате столько лишнего. Но это он думал, осторожно преодолевая удобные ступеньки, до самого входа было еще далеко. Он молил Бога, чтобы стук его неуверенных шагов проник в дом раньше, чем он доберется до двери с прищемленной портьерой. Но было тихо, если не считать его собственного свистящего и ухающего дыхания.

Толкнув дверь, которая действительно оказалась незапертой, Юрай громко крикнул в жаркую от солнца глубину дома:

– Светлана! Где вы там? Я ваш сосед!

«Ну вот, – подумал он, не получив ответа. – Я должен идти дальше… Но я не хочу… Я не хочу ничего увидеть… Со мной уже это было… Было…»

Он увидел ее издали, не переступая порог спальни. Белое удивленное лицо с открытыми глазами и ртом. Оно было повернуто к Юраю с немым вопросом или, скорее, с недоумением.

«Ничего нельзя трогать, – подумал Юрай, – я и так прилично наследил». За его спиной остались прихожая и столовая с большим круглым столом. У него тогда возник выбор, идти ли налево или направо – в спальни, он выбрал и пошел налево. Окно в комнате справа выходило в их двор. Когда-то, сто лет тому назад, он увидел в раме этого окна красивую женщину, что не вернулась домой. Теперь не вернется домой и дочь этой женщины.

«Лучше бы я умер, – отчаянно подумал Юрай. – Но я жив, а вокруг меня по какому-то неведомому закону умирают и исчезают женщины. Если это продолжение той, казалось бы исчерпанной, истории, то это уже мистика. Если что-то новое, то мистика еще пуще. Мне надо вернуться на свою дачу и сделать вид, что меня тут и близко не было».

Он едва добрался до дверей и открыл их. На пороге стоял парнишка и аккуратно тер подошвы ботинок о вьетнамский коврик.

– Здравия желаю! – сказал он и уточнил: – Вы тут находитесь?

– Да нет, – ответил Юрай. – Скорее нет…

– Ну, конечно, – засмеялся парнишка. – Это я ляпнул. Я с почты. Звонил Иван Михайлович Красицкий. Просил сходить и узнать, все ли у него в порядке на даче. А я по жаре шел, и у меня шарик за ролик заскочил. Спрашиваю, вы тут находитесь? А где же еще, если я вас тут нахожу?

Парень весело смеялся над собственной дурью, а у Юрая сжималось сердце. Так уже когда-то было у него в другой жизни – милый парень-милиционер, ну и где он сейчас?

– Все плохо, почтарь, – сказал Юрай. – Так плохо, что лучше бы ты сюда не приходил. Да и я тоже. Там, в спальне, труп дочери Красицкого. Я – сосед. Ждал, ждал, когда она проснется, и тоже решил проверить…

Ну что поделать, если в глазах у парня полыхнул восторг? И не смог он его скрыть, не смог, и хоть уже через секунду восторг был весь поглощен ужасом, но, как говорят дети, первое слово дороже второго. Юрай понимал и сочувствовал парню. Что в его, человека с захолустной почты, жизни могло потрясти и удивить? Даже прапраямщик парнишки и то имел некоторые потрясения на зимней дороге, а какая у этого, востроглазого, дорога? Какие на ней страсти, кроме возможности столкнуться с пьяным соседом, когда несешь пенсию одноногой старухе, что живет возле старой запруды. Ну пойдет он на тебя с дрыном по причине тоски и ненависти, ну убежишь… Вся деревня жила фактом существования на их улице Красицкого. И это было во-первых, во-вторых и в-третьих. Появлялись известные актеры. Временами выпившие. Это было самое то! Они казались в этом состоянии такие свои, такие доступные, такие понятные, мочились прямо в молоденькую елочку, радуясь силе струи и ловкости попадания. С ними можно было запросто. Они сами обнимались, первые… Он, Коля Валов, даже однажды снимался в массовке, стоял на бугре возле речки в белой рубахе навыпуск, рубаха пучилась на спине от ветра, и сам Красицкий кричал оператору: «Захвати этого с рубахой, захвати…» Но ветер, дурак, возьми и стихни… В кадре он мелькнул, но без пузыря на спине. Просто стоит некто в белой рубахе навыпуск, а зачем?.. Коля придумывал историю, когда бы камера пошла на него и пошла, взяла крупно, и все бы увидели… Он смутно себе представлял, что могло бы быть, какая такая видимость открылась бы народу, но какая-то открылась бы… Коля в себе подозревал что-то мятуще-клубящееся, что-то шерстяно-меховое, эдакое не скажешь словами, разве что бровью, каким-нибудь ее изгибом намекнешь.

За набухание в себе мечты Коля любил лето. И ждал его. Поэтому и примчался сюда как оглашенный, ведь личных поручений от Красицкого раньше не поступало. Это ж какая пруха!

Сейчас Коля снова ощутил себя на бугре, когда ветер дыбит рубаху, а камера наезжает на него, единственного.

– …Это, парень, не кино, – как почувствовал Юрай, опуская парня на землю, – это очень может быть и убийство… И мы с тобой стоим на месте преступления… Два идиота…

Коля рванул было в дом, но Юрай его придержал.

– Посмотри издали… С порога… Нам надо милицию звать… И лучше ничего не лапать…

Открыв рот, Коля смотрел на лежащую с недоуменным лицом девушку, еще не ведая эффекта отторжения самого факта смерти, который сидит в каждом живом теле. Колю вытошнило на порог спальни, и он, не ожидая этого, испугался, что замарал квартиру, что теперь в ней плохо, можно сказать, отвратительно пахнет, получается, его, Колиным, нутром.

– Я сейчас все вытру, – сказал он испуганно Юраю, выскакивая на крыльцо. – Я сейчас…

На блевотину слетались мухи. Юрай сдернул со стола скатерть и накрыл ее. Раскрытый стол с выщербленной по краям столешницей как бы завершил картину трагедии. Благополучная дача стала не просто жутким местом смерти, а еще одним знаком беды, которым полным-полна наша земля…

«Гиблое дело, – подумал Юрай. – Если тут нечисто, я вполне могу быть подозреваемым. Меня, можно сказать, застали…»

Коля побежал в милицию, и Юрай успел сунуть ему телефон Леона, очень надеясь, что тот еще не уехал. Удивительным было другое. Он спустился с крыльца Красицкого. Он добрел до своей дачи. Он поднялся по неудобным ступеням в дом. И теперь уже ни одна сволочь не смогла бы настаивать на его физической немощи. Немощь как бы кончилась. А ведь еще утром была Тася (вот она только и подтвердит!) и делала ему уколы и массаж, и он едва-едва встал, чтоб крикнуть ей вслед привет от мамы.

А вечером того же дня один из приехавших из Москвы милиционеров, ожидая «рафик», который должен был их забрать, гулял в окрестностях поселка, так гулял, без смысла, радуясь лесу, теплу, запаху… Вот на запахе его и притормозило возле поваленной грозой еще позапрошлым летом сосны. Не тот пошел дух. Под черными ветками дерева что-то краснело. Это был труп, едва присыпанный лесной падалью из листьев, шишек, ветвяной мелочовки… Он был небрежно подсунут под большую сосновую мертвую лапу, его прикрыли-то едва-едва, как говорится, не чтоб спрятать, а чтоб найти, и сейчас он вовсю о себе заявлял начинающимся смрадом и выбившейся из-под земли красной курткой.

Помощница Красицкого по актерской части, Анна Белякова, которая тоже ждала «рафик», опознала в лежащей под сосной женщине жену режиссера.

И это – смешно сказать – отвело беду от Юрая. Кто-кто, а он убить Ольгу Красицкую не мог никак. С дачи не выходил, ручкой едва махал, Ольга же была задушена очень сильным человеком. Таких сил у Юрая, даже в горе как бы воспрявшего, быть не могло. И хоть на теле Светланы никаких признаков насилия не было, но думалось, что две смерти существуют не по отдельности. Что-то их объединяет, должно объединять, но, слава богу, не Юрай.

Хотя приехавшая бригада из головы его не выбрасывала и говорила о нем с подозрением.

– …Странный мужик… Чего поперся в соседний дом? И руки у него трясутся… С чего бы… Все время торчал тут не по делу…